Это было классно, но дома уже звучали и торжествовали Окуджава, Галич и Анчаров, поэтому Высоцкий как-то терялся.
А тут я увидела и услышала его живьем. И погибла! Я-то представляла себе мысленно здорового, коренастого, битого ветрами и жизнью седого дядьку — помесь ветерана войны, сидельца и шкипера. А тут был тридцатипятилетний, а выглядевший и того моложе, некрупный, но ладный, гибкий, стремительный, улыбчивый, вроде бы некрасивый, но совершенно особенный и навсегда запоминающийся мужчина. Хороший актер, хотя таких ведь много. Но голос! Противоречащий всем канонам и влет попадающий прямо в сердце, обезоруживающий навсегда, ставший родным навсегда, явившийся индикатором честности, правды и искренности. Это был СВОЙ.
В то лето я поступила в Бауманский Институт и на третий день поняла, что выбрала не свою чашку кофе. Жалея родителей и не решившись оглушить их сразу уходом из МВТУ, я судорожно начала оглядываться в попытке на чем -то с этим заведением примириться. И нашла. Этой был Клуб МВТУ.
Степень безграничности его возможностей представить почти невозможно. Посколько на МВТУ замыкалась и из него вышла практически вся оборонка и космос, МВТУ это был такой коллективный Абрамович или Золотая Антилопа, которому было всё и главное — все по карману. Зал был роскошный, рояль Стейнвей, вся мыслимая звуковая, кино- и сценическая техника, и зав.клубом — бывший директор Госфильмфонда в Белых Столбах, знавший на «ты» всю Москву.
Кто только к нам не приезжал выступать! Рихтер — два раза в год, Ростропович, Евтушенко-Вознесенский-Ахмадулина-Вегин-Левитанский-Межиров-Самойлов, Окуджава, Визбор, Городницкий, Клячкин, регулярно — Филатов, Дыховичный, Межевич, Ронинсон, Демидова, звезды, звезды, звезды….И Высоцкий. Много раз. Кто ж уйдет из этого института?!
Сквозь ограждение института были видны афиши с этими именами и обещанными концертами. В указанные дни от метро Бауманская, коридором, плотнее, чем в Мавзолей, стояли люди с хорошими лицами и умоляли провести на концерт на любых условиях. Были умельцы, которые на этом изрядно зарабатывали. Я каждый раз проводила десяток приятелей по чужим пропускам, рискуя вылететь из института на следующий день. Но не пойти на это было невозможно! Тем более, что большинству студентов это не было нужно. Несчастные общежитские, полуголодные, затраханные учебой провинциалы эти афиши и не читали. Высоцкий давал два концерта в приезд. И билетерши метались по курилкам, уговаривая студентов зайти в зал хоть бесплатно, хоть на полчасика — неловко же петь в полупустом зале…Это тогда, когда послушать Высоцкого люди ехали в другие города, залезали в окна, на крыши машин, на деревья…Нашим же бауманским бедолагам было не до этого — у них начерталка и литейные мастерские…
Но мы-то сидели в первых рядах, сразу за профессорско-преподавательским бомондом! И выходил Высоцкий, и у всего зала перехватывало дыханье, и беззвучно шевелились губы, повторяя за ним каждое слово, и теплели взгляды, и улыбались ему как родному….И в тишине, повисавшей вслед оваций, вдруг то там, то тут слышалась восторженно-горестная фраза то девчонки-студентки, то благообразной профессорши:»Эххх, такой бы только свистнул!…» И остальные понимающе улыбались и одобрительно трясли головой…
Я была настоящий фанат, не пропускала ни одного концерта, моталась к друзьям, организовывавшим его концерты в Питере, Киеве и Донецке, ошивалась в нашем клубе, привозила Высоцкого на очередной концерт, поила его чаем и впадала в счастливый идиотизм просто от присутствия рядом. К этому времени я благодаря родительским друзьям была уже на нескольких его квартирниках, знала все песни наизусть и собрала потрясающую фонотеку. При этом благоговейное отношение к Высоцкому не помешало мне влюбиться в патлатого придурка и дать ему якобы переписать самое ценное, что у меня было, — все 24 бобины с Высоцким. Понятное дело, что больше я их не увидела. И окончательно рассталась не только с иллюзиями, но и с Бауманским институтом.
Я училась и работала, вышла замуж, продолжала уже с мужем мотаться на спектакли и концерты, дружила с жильцами заветного дома на Малой Грузинской, сама не верила собственному счастью быть знакомой с Владимиром Семеновичем и казалось, что так будет всегда. Пока чуть свет 25 июля 1980 г. не позвонили из его дома и сообщили, что его не стало.
Я никогда не видела столько плачущих людей. Старых и малых, интеллигентных и простых, никому не известных и знаменитых. На работе, в метро, на улице, у газетных стендов, где он с трудом удостоился трех строк. Никому даже не приходило в голову спросить о причине слез — она была очевидна. Никакие Олимпийские игры со всем их блеском, треском и рекордами не шли ни в какое сравнение с потрясением, опустошением этим известием и совершенно всенародным горем. Если я когда-то видела что-то похожее, то, может, на похоронах А. Д. Сахарова. И это было естественно, не поражало, а казалось закономерным. А как же иначе?! По ком, если не по нем?!
Потом были и продолжают множиться домыслы, и дрязги, и глупости, и сплетни, и грязь. И море так называемых друзей, кого он при жизни и на порог бы не пустил. И куча лживых мемуаров, среди которых редкими жемчужинами обнаруживались достойные и человеческие воспоминания. И памятники какому-то другому человеку, потому что он был совсем не таким бронзовым истуканом. И конкурсы его имени во славу и благополучие сына, но уродующие память и представление об отце. И все равно сорок с лишним лет этой вивисекции оказались бессильны и не сумели ни убить, ни исказить память о нем, а главное — не смогли вытравить из нашей жизни вросшие в нас навсегда его строки, которые мы повторяем и в радости, и в горе, на которые опираемся, которым научили наших детей и которые навечно сделали его особенным, родным человеком. СВОИМ…
13
1
