Фильм молодого режиссера Константина Фама выдвинут на «Оскар» одновременно со «Сталинградом» Федора Бондарчука
О Константине Фаме, кроме узких профессионалов, еще недавно мало кто слышал. В мире большого кино он появился внезапно, ниоткуда: только что не было — и вот уже есть. В прошлом году стал брать один за другим призы европейских фестивалей, а в этом его «Туфельки» выдвинуты на «Оскар». Одновременно со «Сталинградом» Бондарчука.
Контраст между этими картинами поражает. Масштабная стрелялка с ультрасовременными спецэффектами и грустная 18-минутная сказка о Холокосте — без единой актерской реплики и без лиц. На экране всю дорогу только красные туфельки. Но почему-то это действует сильнее, чем любой высокобюджетный экшн. Оказывается, о войне можно рассказывать и так: просто, мудро, вполголоса.
Фам умеет рассказывать простые истории. Он сам по себе история, хоть и совсем не простая. Мать еврейка, отец вьетнамец — гремучий коктейль в крови. Один дед погиб во Вьетнаме. Другой пропал без вести во время войны. Бабка прошла оккупацию в Харькове. За всем этим огромная семейная драма. «Мама вспоминала, — рассказывает Фам, — как они искали в поле мерзлые клубни картошки, ели жмых и пухли от голода, как стучались в дома в деревнях, а их называли еврейскими выродками и выбрасывали на мороз в снег. Понятно, что война — общая трагедия, но для евреев она была еще и такой».
Он снимает кино всю жизнь. За плечами десятки работ, в основном детских — «Ералаш», короткометражки, сериалы. Рекламные ролики, продюсирование, куча нереализованных сценариев… Обычная судьба рядового профессионала. Ничто не предвещало такого успеха, который пришел к нему после «Туфелек». И это трудно объяснить одной только еврейской темой.
Что происходит на экране? Если вдуматься, ничего особенного. Девушка купила туфли своей мечты. Влюбилась, вышла замуж. Появились дети. Это самая обычная пара. Но очень счастливая. И вот все это счастье разбивается в осколки: началась война. Война на уничтожение таких, как они. Последние кадры: захлопываются газовые печи, снаружи мрачные очертания лагерных бараков и — гора обуви, носить которую теперь некому.
Кто-то пожмет плечами, кому-то станет скучно. Но таких оказывается немного. На просмотре «Туфелек» люди плачут.
— Лет восемь назад я приехал в Освенцим, — вспоминает режиссер. — И два часа у меня, взрослого мужика, была истерика. Когда видишь там детские ботиночки, ты не в состоянии осознать, как это могло случиться, как такое вообще может быть. У меня пятеро детей. Каждый год я езжу с ними в Освенцим. Я знаю, что там не самое позитивное место для ребенка, но это надо увидеть. Иначе что-то важное не поймешь, неправильно расставишь акценты.
Он и друзьям своим советует туда ездить. У Фама странные друзья. Один из них заехал в Освенцим во время свадебного путешествия по Европе. И вот он звонит в Москву. Говорит: стою у витрины магазина, вижу красные туфельки. Такие же, как в лагерной куче. Так появилась идея фильма. Через месяц Фам уже был в Польше и договаривался о съемках. Поехал в Майданек, бродил по краковскому гетто, сценарий дописывал в мотельчике, который стена к стене примыкал к Терезинскому концлагерю, а окнами выходил на концлагерный морг. Снимали в Праге, в Беларуси, в Париже. «Я специально сделал так, чтобы было непонятно, где происходит действие. Это общеевропейская история, а не история какой-то одной страны».
По той же причине в фильме нет лиц. Если поднять камеру на лицо — история сразу станет частной, личной. Это не артистический эксперимент и не артхаусный прием, это позиция режиссера. Средствами кинематографа он создал своего рода памятник неизвестному солдату. Вернее, неизвестной жертве войны.
Зрители это чувствуют. Естественная реакция после просмотра — минута молчания. Все встают.
— Когда я показал фильм немцам, люди департамента образования сказали, что это прекрасная возможность начать со школьниками диалог о Холокосте, надо разработать под «Туфельки» образовательную программу. Появилась идея сделать немецкую премьеру на Арене Луитпольда в Нюрнберге — том самом месте, откуда Гитлер в 1935 году провозгласил расовые законы. Для меня это важнее, чем выйти в широкий прокат, я именно такой судьбы желаю своему фильму.
В России к проекту Фама относятся более сдержанно. Это естественно, если вспомнить, что за последнее время на тему Холокоста в огромной стране вышло всего два фильма: документальный — «Холокост — клей для обоев?» Мумина Шакирова и художественный — «Туфельки».
— Мне кажется, боятся, — говорит Фам. — Эта тема не в очень красивом свете выставляет людей. Помните, как у Довлатова: а кто написал 4 миллиона доносов? Чтобы уничтожить несколько миллионов евреев, недостаточно гестапо. Это же кто-то делал… Здорово быть внуком героя, люди с жалостью относятся к семьям жертв, а каково быть потомком подонка? Когда я понял, что у палачей и доносчиков есть дети, внуки, что они живут со мной рядом, мне стало по-настоящему страшно. Я вырос в небольшом поселке в Украине. В детстве на это не очень обращаешь внимание, но потом понимаешь, что вот у тебя никого нет из бабушек-дедушек, а у многих ребят все живы, они почему-то агрессивные такие и ведут себя по-хозяйски. Ты начинаешь думать: а почему?
Дело не в антисемитизме, поверьте. Его нет. Просто в России, как мне кажется, очень не любят других, чужих вообще. Не важно, евреи это или кто-то еще: чурки, геи, диссиденты, интеллигенты. Все это — имперское, от стремления доминировать, казаться самим себе сильными. Но пока не понимаешь, в чем твоя слабость, в чем болезнь, ты не в состоянии излечиться. Абсурдно ходить с больной печенью и хвалиться, что можешь выпить сколько угодно. Лечиться надо, иначе плохо закончится.
Это поняли уже все: американцы, французы, англичане, немцы, да кто угодно. В Праге во время съемок у меня сломалась машина. Едем на эвакуаторе и разговорились с водителем. Я о себе, о фильме, а он о том, что его дедушка служил в вермахте и ему очень за это стыдно. Попрощались, он сказал, что если сломаюсь снова — приедет за мной в любой уголок Чехии. Вы знаете, было приятно. Хотя теоретически можно допустить, что его дедушка пытал моего. В США в одной сувенирной лавке познакомился с участником вьетнамской войны — смешной такой ветеран, абсолютно безумный. Та же история — извинения, сожаления, какие-то подарки начал мне дарить… Осознание ошибок — единственный путь. Все это накапливается и болит, болит…
— Между тем один за другим выходят фильмы не о жертвах, а победителях. О том, что мы сильные, хорошие. О том, что в конечном счете мы правы. Взять тот же «Сталинград». Он вам нравится?
— Я не принял «Сталинград» по другой причине. Я просто не поверил ему как зритель. Когда на экране слишком много крови, все становится ненастоящим, срабатывают защитные механизмы, притупляется восприятие. В какой-то момент тебе становится все равно. Это можно сказать про любую большую стрелялку. Ты перестаешь сопереживать каждой конкретной трагедии. Такие фильмы сложно принимать близко к сердцу, это абстракция. Мне довелось увидеть несколько больших трагедий — начало войны в Грузии в 1991-м, руины Грозного… И я не верю в героизм народа. В героизм человека — да. Но каждый воюет за свое. Об этом можно долго спорить, но я так считаю. Мы уже полгода работаем над сценарием фильма под рабочим названием «Исход». Это реальная история русского офицера — Николая Киселева, который бежит из плена, становится командиром партизанского отряда «Мститель» в Белоруссии, а затем выводит 270 евреев за линию фронта. Довел 218. 218 жизней! Я постараюсь снять это без выстрелов. Настрелялись уже на экране, хватит, нужно брать глубже.
Собираешь-собираешь все эти истории, и они такие страшные, что с этой болью жить невозможно. Приехала как-то израильская делегация в Белоруссию. Выходит к ним бабка на костылях, плачет. Говорит: «Простите меня, простите!» — «Да за что, бабушка?» А она рассказывает, что, когда евреев гнали ко рву, ее мать подошла к женщине, которая несла ребеночка, сняла с нее туфельки: «Тебе это все равно не надо уже». Вернулась и надела на меня. Я всю жизнь ногами мучаюсь, я не могу жить с этим. А бабке уже лет восемьдесят.
Есть другая история. Евреи зашли на хутор, зарезали последнюю корову и съели, голодные были, по лесам шатались. Хозяйка-старуха с горя пошла, настучала полицаям, полицаи убили евреев, заодно изнасиловали хозяйкину дочку и прибили хозяйку. Это ведь всех коснулось. У меня растут дети, не дай бог им когда-нибудь столкнуться с таким выбором. Но они должны хотя бы примерно понимать, что это было и чего стоило. Потому что если не задавать себе вопросов, то откуда возьмутся ответы? Мы живем достаточно спокойно и стабильно, а завтра может произойти вот такое. И если внутри добро и зло не разложены по полочкам, большая вероятность, что ты окажешься подлецом, или трусом, или зверем. Хотя и сам от себя и не ожидал. А потом уже поздно, обратного хода не будет. И как с этим жить?
Ян ШЕНКМАН
