В свои 76 лет гинеколог Йосиф Зильберман нагло наслаждается жизнью. Он воплощение той самой Одессы, необыкновенной, остроумной, дерзкой и талантливой, которая существует не только в фольклоре и литературе
Юлия Верба
Автор
Одесса — это не море, не Юморина и даже не Привоз. Город стал легендой благодаря гениям. Пару десятков таких мы знаем из учебников. С остальными встречаемся каждый день. В утренней маршрутке, на рынке, в поликлинике, во дворе есть Они. Неповторимые и самодостаточные. Встреча с ними заставляет вас расплываться в улыбке и постить их фразы в соцсетях. Чем больше их в любом городе, тем он ярче и самобытнее. Одессе в этом смысле крупно повезло.
Он был нежеланным ребёнком. И вообще не должен был появиться на свет. Ну, или прожить не больше года. Канун войны, 1940 год. Мама работала детским врачом, поэтому к коллегам на медосмотры не ходила принципиально, до тех пор, пока живот не увеличился в несколько раз. В районной поликлинике ей намекнули на злокачественную опухоль и отправили на срочную операцию. Тогдашнее светило гинекологии профессор Агоронов решил перед операцией осмотреть пациентку. И выдал: «Валите домой. Вашей «фибромиоме» месяцев пять, если не больше». Мама рухнула в обморок, а когда пришла в себя, рассказала об этом папе, сидящему в коридоре с советской газетой в руках.
Скандал случился прямо в больнице. Папа заявил: «Это не мой ребёнок! Мы 12 лет не предохраняемся, и ничего не было. Это не мой. Мне не надо — тебе тоже!».
Дома о причине скоропостижного возвращения из больницы доложили бабушке, которая, как и положено религиозной еврейской женщине, открыла рот на сына и невестку.
— С ума сошли — в пять месяцев аборт делать?! Я вам сделаю! Вам что, уже мозг выскоблили?! Что значит не твой, мишигинер? Значит теперь будет твой!
Ослушаться главу семьи побоялись. Так появился на свет Йосиф Зильберман. В 1941 году. Вот уж действительно не вовремя.
«Что вас беспокоит? Яичник?! Беспокоить могут боли, кровотечения, отсутствие денег, отсутствие любовника, а яичник беспокоить не может»
Наш разговор с «главным женским врачом Одессы» Йосифом Семёновичем (Йосей, как его с нежной фамильярностью называют за глаза пациентки) похож на джазовую синкопу и происходит во время приёма. В паузах между осмотрами и назначениями он отпивает заварку из большой фарфоровой чашки и затягивается сигаретой прямо в кабинете. Ему можно всё, несмотря на возраст и крики завотделением. Зильберман не просто живая легенда гинекологии, копеечными назначениями и невероятным чутьем спасшая от бесплодия сотни женщин задолго до появления ЭКО. Он — воплощение той самой Одессы, необыкновенной, остроумной, дерзкой и талантливой. Он — её настоящая квинтэссенция, круче всех налётчиков и коммерсантов вместе взятых.
— Беременная, что принимали?
— Из таблеток?
— Нет, из алкоголя!
Все десять пациенток, сидящие в кабинете по стульчикам и кушеткам, радостно хихикают. Он принимает нон-стоп по восемь часов в день, не считая выездов на роды, но очереди всё равно, как в мавзолей. Ещё человек двадцать с журналами, едой и водой томятся под дверями. В ожидании можно провести часов пять. Всю жизнь он принимает в совковой консультации в сердце Молдаванки. Несмотря на брутальность и ругань, Йосиф Семёнович необыкновенно корректен во всём, что касается осмотра.
«Что страшно? Что значит кесарево? Ты видела свою *опу? — ты же машина для родов! Какое кесарево с такими бёдрами, шлёма? Иди отсюда! И молиться! Молиться Богу каждый день!»
Его родителей забрали на фронт. А детей и ту самую строгую бабушку эвакуировали в Чимкент. Бабушка снова спасла годовалого Йосю — уже от голодной смерти. Кроме идиша, она в совершенстве знала пять языков, поэтому их перевезли в Омск и выделили землянку возле военного авиационного завода. Бабушка переводила документы и получала пайку хлеба, которую делила между внуками. После войны они вернулись на Ришельевскую, в разграбленную квартиру, и мама сказала, что жить в ней не сможет.
«Вот смотрите все на эту женщину. Это приличная женщина! Она хорошо рожала и слушала доктора. Ползи на кресло. Пиши! С 49-го дня после родов можно купаться в море, принимать ванну, жить половой жизнью, прыгать, летать, скакать. Покажи фотографию ребёнка. По-моему отлично получилось. Через пару лет можем повторить»
Йосю исключили из школы за хулиганство вместе с внуком профессора. Жаркий май, последние школьные дни и бесконечные годовые контрольные. Вместе с корешем они выскочили во двор и заметили ключи, забытые уборщицей в тяжеленой школьной двери. Разумеется, пацаны заперли школу со всеми детьми и учителями и ушли на пляж. Правда, не знали, что пожарный выход был заколочен, и директору, чтобы выбраться, пришлось вызывать пожарных и милицию.
— Вечером нас схватили прямо на пляже — менты тогда отлично работали, — смеётся он. — А наутро уже исключили. Но спасли дедушка-профессор из Водного и месяц май — конец года. Конфликт замяли, и нас в сентябре восстановили.
Ещё бы, хулиган Йося выигрывал все областные олимпиады по химии и физике.
«Так, бери листик пиши: шевеление плюс, сердцебиение плюс. Чего не я пишу? А чья карточка — твоя или моя? Тем более женщины моим почерком недовольны — его разобрать не могут. Я ж не на каллиграфа учился. Спасибо, что не спёрла ручку»
Он был единственным студентом-евреем на потоке в мединституте. Это был разгар антисемитской кампании. Тогдашний ректор Дейнека писал статьи о национальных и социальных квотах в вузах и притоке сельских жителей на элитные специальности. И официально заявлял: «У меня будет учиться столько евреев, сколько их работает в шахтах Донбасса». На вручении дипломов он, отмечающий каждую корочку рукопожатием и напутствием, не подал руки Зильберману с красным дипломом. Но отличник, воспитанный бабушкой и улицей, не растерялся — Йося вышел на край сцены и вскинул над головой сжатые в замок руки, как боксёр-победитель, — зал хохотал и аплодировал.
По распределению Йосиф Семёнович попал в Белгород-Днестровский — один из ближайших к Одессе райцентров.
— Когда я пришёл в тот роддом, у меня было сразу две женщины… Одной — сто, второй — девяносто, но через полгода начался аншлаг. Я был, наверное, самым богатым молодым специалистом. Прикинь, полторы ставки в роддоме, полставки в консультации, семь дежурств на скорой и ещё успевал в рыбтехникуме читать гражданскую оборону!
Аншлаг был обоснованным. Ещё в институте он пошёл подрабатывать в ночные смены акушером в «еврейский» роддом на Разумовской (его закрыли в конце 70-х). Там были старые акушерки, которые до войны жили в Румынии и учились на курсах повитух в Париже. Они и стали его первыми учителями-практиками. А в Белгород-Днестровском Зильберман познакомился с главным районным гинекологом Виталием Анисимовым, светилом в области лечения бесплодия и невынашиваемости, который чуть ли не силой заставил перспективного молодого врача обучаться этой специализации.
— В свои 25 я был очень уважаемым человеком. Звонит ночью продавщица и кричит: «Доктор! Нам завезли бюстгальтеры! Импортные! Есть даже чёрные и розовые! Вам какой размер?». А я знаю? Сиськи есть сиськи. Позвонил жене — она обрадовалась. Так и размер заодно узнал. Однажды счастливый папаша привёз полфуры арбузов… Я один, в Одессе жена с малышом. Все соседи от моих продуктовых подарков прятались.
Он не помнит, сколько принял младенцев — на смене у единственного дежурного врача их могло быть больше двадцати. Зато помнит ход родов, имена и фамилии каждой пациентки, даже если перерыв между первой и второй беременностью был больше десяти лет.
«Леночка, помню ли я тебя? (Леночка приехала в роддом на 12-сантиметровых шпильках с ценником на подошве, потому что воды отошли прямо посреди магазина.) Ну конечно, только такая пришмаленная может рожать в шабат, да ещё и в ливень! Мужу скажете — на шесть дней доступ к телу запрещён»
К нему приезжали и приезжают на лечение не только со всего бывшего Советского Союза, но и из-за границы. Его маленькая гордость — женщины, благополучно выносившие и родившие после пяти замерших беременностей, или малыш, появившийся после двадцати лет бесплодия. Он врач от Бога, и все его пациентки восхищаются талантом и призванием.
— Ты понимаешь, — он подкуривает очередной «Парламент», — я так любил химию, астрономию, геологию… Особенно химию. Но работать учителем как-то не хотелось. Мужчина должен обеспечивать семью. Да, у нас в роду несколько врачей — мама, старшая сестра, но только сестра знала, куда я подал документы на поступление. Если бы я мог вернуться в свои семнадцать, то, наверное, стал бы астрономом или геологом.
В семидесятые, особенно за пределами крупных городов, была сумасшедшая смертность — и детская, и рожениц. Йосиф Семёнович помнит свою не первую, но самую яркую женщину со зловещей фамилией Умрихина. Её привезли в родах и оставили дежурному врачу. Зильберман показывает руками полтора метра ростом на полтора шириной.
— Раскрытие полное, а родить не может. Я чуть сам не родил… Ребёнок оказался больше пяти килограммов. Но мы смогли! И тут у неё началось кровотечение. Это сейчас его можно легко остановить, а тогда… при таком крупном ребёнке. Мы за ночь чуть не поседели все. Спасли, вытащили. На утренний обход приехал начмед и удивился: а почему не кесарили? Я говорю: судя по лицам родителей, там и так явно не Карл Маркс и головка уже в таз вошла, я бы инвалида вытащил в лучшем случае. Ну, обошлось — все живы, а победителей не судят.
«Шо вы меня благодарите за беременность, как будто это я вам заделал ребёнка. Бога благодарите!»
Мне интересно о детстве, о жизни, как, когда, почему, какие бабочки на тропе привели мелкого хулиганистого и невероятно обаятельного живчика встречать в этот мир и не пускать в тот.
— Нет, велосипеда у меня не было — жили небогато. А самый памятный и дорогой подарок детства — книги. Первая огромная про зверей и динозавров с цветными картинкам, а уже в школьные годы родители подарили «Занимательную химию» и «Занимательную физику» Перельмана. Самые прекрасные книги в моей жизни. Я до сих пор по телевизору смотрю только National Geographic.
За дерзкие роды исключительно естественным путем, упрямство и хроническое нежелание выписывать «нужные» дорогие лекарства его не слишком жаловали ещё с советским времён, но Зильбермана грех тщеславия явно обошёл стороной. Он не раз отказывался и от аспирантуры, и от мест в лучших клиниках Израиля, Германии, Франции и США.
— На фига? Что, в Одессе перестали рожать? Хотя в нашей консультации в 17:45 эти странные женщины отключают лифт. Немножечко неудобно — у меня приём до 18:00 в лучшем случае.
Мы спускаемся в сорокоградусную августовскую жару по старой советской лестнице. Зильберман в свои 76, покашливая, бежит впереди и ворчит: «Ну ладно я, а если беременная тут будет идти? Ей же может стать нехорошо».
Он был нежеланным ребёнком. И вообще не должен был появиться на свет. Ну, или прожить не больше года. Ему удалось не просто выжить, а стать проводником — спасать, вытягивать, приглашать в этот мир сотни новых жизней. Он веселит, вселяет надежду и в свои 76 нагло наслаждается жизнью — и в родзале, и в модном баре с коктейлем, и на джазовом концерте, и в синагоге. Маленького роста, с кудрявыми волосами, выдающимся носом и гигантской звездой Давида на шее он кричит по дороге домой кому-то в телефон:
— Да, если всё в мире будет нормально, то завтра с 10:00 я в консультации. Ша, не реви! Кто сказал, что ты бесплодная?! Кто-кто? Господь Бог? Нет? А кто? А-а-а… профессор. Накакай ему на голову. Приходи завтра.
Рисунки: Леся Верба
1
