«Когда стало известно, что Володя и Марина вместе, был странный звонок из органов: «У вас есть возможность принять в труппу Марину Влади?» Говорю: «У нас-то есть. Но вот только я не уверен, что у Марины есть возможность с нами работать. Они опять свое: «И все-таки, что будет, если Марина станет актрисой Театра на Таганке?» — рассказывает бывший директор Театра на Таганке Николай Дупак.
Помню, как в 1964 году Высоцкий пришел к нам на «Таганку» прослушиваться.
Володе было уже 26 лет, и он подзастрял в «начинающих». Несколько лет он провел в массовке Театра имени Пушкина: играл то Лешего с единственной репликой, то бессловесного солдата, проходившего из кулисы в кулису с барабаном на шее. Ничего серьезнее ему не доверяли. Володя попросился в «Современник» — его там даже не стали прослушивать. Устроился в Театр миниатюр, но и там продержался только пару месяцев. Мне о Володе рассказала наша актриса Таисия Додина: «Послушайте его, он неимоверно талантливый, ему просто надо дать шанс». Любимов к идее отнесся скептически: «У нас по штату должно быть пятьдесят артистов, а уже 75, куда ты еще набираешь?» Но моих директорских полномочий хватило, чтобы устроить Высоцкому прослушивание. Володя пришел с коллегой, они сыграли отрывок из рассказа Горького «Челкаш». Любимов,
кивнув на гитару, которую Володя принес с собой и скромно поставил в уголке сцены, говорит: «А гитара вам зачем? Вы еще и поете?» Высоцкий усмехнулся: «Да, некоторым образом пою… Хотите послушать?» Он исполнил две свои песни. Ну да, они были хороши. Хотя ни я, ни Любимов тогда не поняли, что они — гениальны…
Когда Володя ушел, я спросил Юрия Петровича: «Ну что, возьмем его?» Но Любимов был на это явно не настроен. Конечно, худруку виднее. И я мог бы просто кивнуть в ответ и вернуться к своим директорским хлопотам: графики, зарплаты, хозяйственные вопросы… Но что-то в Володе меня зацепило. И я уперся: «Юрий Петрович, ну а что мы теряем? Давайте я с ним заключу договор на три месяца. Если Высоцкий нам не подойдет, мы просто не продлим договор». И Любимов переложил ответственность на меня:
«Вы директор, вы решайте». Так Володя стал членом нашего коллектива, и Любимов довольно скоро изменил к нему свое отношение. Да и вообще стал ценить Высоцкого так, как никого в театре. Особенно с тех пор, как в 1967 году на экраны вышел фильм «Вертикаль» с Володиным участием и публика стала приходить специально на него. И это создавало иногда большие проблемы…
«Плевать на Калягина — ставьте Высоцкого!»
«Жизнь Галилея», как и все спектакли «Таганки», планировалось давать двумя составами. С тем, чтобы Галилея по очереди играли Володя и Александр Калягин. И вот однажды в тот вечер, когда должен был играть Калягин, Любимов вдруг говорит мне: «Ставь Высоцкого!» Я удивился: «Как так? Калягин уже готовится к выходу на
сцену. Он у меня сегодня семь пригласительных попросил для своих друзей. Вы понимаете, какая это будет обида?» — «Плевал я на него! Ставь Высоцкого!» — «А что, если Калягин после этого уйдет из театра?» — «Я же говорю: наплевать!» Оказалось, что в этот вечер в театр пожаловали высокие гости, и Любимову важно было продемонстрировать им «звезду номер один». Ну а реакция Калягина была именно такой, какой я ожидал: заявление об уходе на стол.
Потеря Калягина — само по себе беда. К тому же Володю просто опасно было оставлять без дублирующего актера. Как-то у нас был крайне ответственный спектакль: в зале снова — партийное руководство, к тому же из разных стран. До начала остается совсем немного времени, я в фойе общаюсь с гостями. И вдруг подходит сотрудник театра и шепчет: «Володя никакой.
Играть не сможет». Я понимаю, что это катастрофа, бегу в гримерку. Там сидит Высоцкий — действительно никакой. Опустил голову и плачет: «Прости меня, прости…» Я трясу его: «Да ты понимаешь, что натворил? Кто на этот спектакль пришел — знаешь?» Попытался привести Высоцкого в чувство, лил ему на голову ледяную воду… Все бесполезно. А Любимова в Москве нет, и решать мне, как из всего этого выпутываться. Тогда я сказал: «Володя, я выйду, все объясню зрителям, но им нужно тебя предъявить». И вот мы даем звонок, запускаем зрителей в зал. Держась за руки, мы с Володей выходим на сцену. Он выглядит — хуже некуда, еле на ногах держится. Я ему шепчу: «Стой и молчи, показывай на горло. Главное, не упади в зрительный зал». И обращаюсь к зрителям: «Дорогие гости! Артист Высоцкий заболел. Мы сделали все, чтобы помочь ему вернуть голос. Но это не помогло, и сегодня играть он не может». Володя кивает, показывает на горло… Боюсь, что реакция зрителей оказалась совсем не такой сочувственной, как я рассчитывал. Мне рассказывали потом, что в зале шептались: «Надо меньше пить»… Но кое-как проблему решили: зрителям предложили или сдать билеты в кассу, или посмотреть взамен другой спектакль, где Володя не был задействован. Ну а Высоцкого пришлось на «скорой» везти в больницу, откачивать… Вроде все обошлось, но этот случай стал очередным поводом, чтобы в труппе вспыхнуло возмущение: «Сколько можно терпеть выкрутасы Высоцкого?»
Скажу честно: ему завидовали и против него плели интриги. Что было, то было. Ведь кому из артистов приятно, когда другой успешнее, талантливее, популярнее? У Володи был
несомненный успех, и коллеги не прощали ему малейших промахов. Допустим, отпустили Высоцкого на съемки фильма… Все! Коллектив требует справедливости! Почему вдруг для этого артиста особенные условия? Пусть считается с графиком театра! Не отпускать его! А хочет сниматься — пусть увольняется! Конечно, были у Володи друзья среди коллег: Всеволод Абдулов, Валерий Золотухин… Но мне кажется, самые близкие его товарищи — те, с кем он еще в школе учился. Впрочем, Володя не замечал сплетен, не разбирался, кто к нему искренне относится, а кто втайне ненавидит. Он и популярность-то свою не вполне осознавал. Во всяком случае, никогда не заносился, легко соглашался на маленькие роли, если это было надо театру. Даже в массовке мог выйти — не рассуждая, выгодно ему это или нет. Если просили кого-то заменить в спектакле — Володя заменял без
разговоров. Он действительно работал честно, без звездных «заскоков». Всего этого недоброжелатели предпочитали не замечать…
Ну а уж Володину беду — пристрастие к выпивке, из-за которого хоть редко, но все-таки иногда срывались спектакли, — коллеги тем более не желали прощать! А почему так сильно развилась эта болезнь? От безотказного характера, боязни обидеть людей. У Володи хватило бы сил и мужества справиться с проблемой — периодически он «зашивался». Но ему говорили: «Володька, ну давай! Ну что там, по одной-то рюмочке!» А если он отказывался, слышал: «Так, ну все понятно! Что, зазнался? Стал популярным? Гнушаешься посидеть с нами?» Володе делалось неудобно, и он соглашался. А потом эта «одна рюмочка» выливалась в такое… Помню, приехали мы в Минск на гастроли. Но еще в аэропорту Володя встретил режиссера, который его в одном знаменитом фильме снимал. Обрадовались встрече, режиссер его куда-то потащил… В результате вечером выясняется, что Высоцкий на сцену выйти не может и надо искать замену. И опять в театре кричат: «Уволить его!» К счастью, Любимов этого не делал. Понимал, как Высоцкий нужен театру. Ведь «Гамлета» без Володи на «Таганке» не было бы…
Хотя, если говорить начистоту, сначала Юрий Петрович Высоцкого в этой роли не видел. Помню, когда мы с Любимовым пришли к чиновникам пробивать очередной спектакль, нам сказали: «Что ж у вас все пьесы такие сложные? А не поставить ли вам что-нибудь из классики, понятное людям, из Шекспира, например?» Я предложил «Гамлета», они утвердили… А когда мы вышли на улицу, Любимов стал
кричать: «Ты что творишь? Где мы возьмем актера на главную роль?» Я не задумываясь ответил: «Да Высоцкий и сыграет». Так Любимов хохотал на всю улицу: «Кто, Володька? Гамлета?» Но потом мнение свое переменил.
Из-за Влади разразился страшный скандал.
Между нами с Володей разница была — 17 лет, но отношения всегда были теплыми, и легко находились общие темы для разговора. Я воевал, а Володя с большим уважением относился к фронтовикам — у него отец прошел войну. Как-то Володя заметил, что я сижу на репетиции и потираю колени. Спрашивает: «Что с вами?» Я объяснил: мерзнут ноги, это последствие ранения. А вскоре Высоцкий привез мне с гастролей подарок — меховые сапожки. Он меня даже в песне своей увековечил: «Быть иль не быть?» мы
зря не помарали. / Конечно — быть, но только начеку. / Вы помните, конструкции упали? / Но живы все, спасибо Дупаку».
Конечно, семьями мы с Володей не дружили. Я и с женами-то его близко знаком не был. Кроме разве что Марины Влади, которую я по-настоящему уважал. Мне кажется, Высоцкий был с ней счастлив… Помню, когда только-только стало известно, что Володя и Марина вместе, мне был странный звонок из органов: «У вас есть возможность принять в труппу Марину Влади?» Говорю: «У нас-то возможность есть. Но вот только я не уверен, что у Марины есть возможность у нас работать». Они опять свое: «И все-таки, что будет, если Марина станет актрисой Театра на Таганке?» — «Известно что будет: успех, сенсация!» — «Отлично», — отвечают мне и кладут трубку. Видимо, наверху реально надеялись, что Влади переедет в СССР жить. Но ведь у нее дети во Франции, занятость огромная. Да и зачем? Вряд ли такая европейская звезда, как Марина, вписалась бы в реалии советской жизни. Ну а с Володей у них и без того получилась семья, пусть на расстоянии. Тем более что Марина по первому звонку садилась в самолет и летела в Москву. Потрясающая, светлая женщина…
Хотя именно из-за Марины в 1977 году разразился скандал, и мне пришлось уйти из театра. Просто в очередной свой приезд в Москву Марина заглянула в какую-то антикварную лавочку, и там ей приглянулся старинный кулон. Стоил он шесть тысяч рублей. По тем временам — бешеные деньги. А Володя как рассуждал? Если его любимая женщина хочет драгоценную вещь — он должен заработать! У нас в театре Володя получал очень много — мы максимально его задействовали, сделали так, чтобы он мог зарабатывать 1500 рублей. В то время как средняя зарплата советского человека колебалась между 120 и 160 рублями. При этом Володя ничего не копил, к деньгам относился легко — тратил направо-налево, дарил подарки, давал взаймы. И бывало, что денег у него совсем не оставалось. А уж тем более не оставалось в количествах, необходимых, чтобы соответствовать такой жене, как Марина Влади… И вот он приходит ко мне, объясняет ситуацию: «Отпустите на три дня! Мне предложили концерты на золотых приисках в Магадане. Платят 10 тысяч». Ну я и отпустил. А тут в театр приехал французский режиссер Жан Вилар. Любимов, конечно, вместе с ним пришел на спектакль. И видит, что вместо Высоцкого выходит актер другого состава — Лебедев. Любимов давай кричать: «Где Высоцкий? Кто отпустил?»
У нас с Юрием Петровичем к тому времени уже накопились кое-какие взаимные претензии. Строительство нового здания Театра на Таганке, которым я занимался, вызывало у худрука сложные чувства. Он говорил: «Да, новый театр — это хорошо, он может влить в нас новую кровь… А может и выпустить старую!» Не нравилось Любимову и то, что я помогал Высоцкому со строительством кооперативной квартиры, а затем дачи. Ведь в СССР мало было иметь деньги. Важнее — уметь договориться со строителями, достать раствор, кирпичи, бетон, стекла… Вот я Володе и помогал. А он, кстати, помогал театру. Володя ведь очень много шефских концертов дал на заводах, где изготавливались стройматерилы. Любимов ругался: «Вы актеров разбаловали! Достаете им квартиры и строите дачи! Они обнаглели, только и думают, что о деньгах! А между
прочим, человек искусства должен быть голодным!» Словом, какие-то трения у нас с Любимовым возникали и раньше. А тут он окончательно разозлился. Вызвал меня к себе и говорит: «Я принял решение быть единоличным руководителем Театра на Таганке». Что мне оставалось делать? Я написал заявление об уходе…
Самая тяжелая черта у Любимова — это то, что он сам считает и убеждает всех вокруг, что он один-единственный создал легендарную «Таганку». Но это далеко не так! Вспомнить хотя бы Людмилу Целиковскую, которая вначале не меньше Любимова театром занималась. Всю душу в «Таганку» вложила! А когда они с Юрием Петровичем перестали быть мужем и женой, имя Целиковской было вычеркнуто из истории театра. Так же и с актерами… Когда Любимов вернулся из-за границы в 89-м году, собрал всех и объявил, что театр теперь будет строиться по западному образцу. Кого-то из актеров он оставит, а других переведет на контракт. Мол, если ты нужен только для одного спектакля — получать будешь только за этот спектакль. Против Любимова тогда восстали многие: Леонид Филатов, Инна Ульянова, Николай Губенко. Но Любимова такие вещи никогда не останавливали. Он всегда легко забывал, кто и что для театра сделал. Так же вышло и со мной.
А ведь это я когда-то привел Юрия Петровича на «Таганку», в Московский театр драмы и комедий, как он тогда назывался. Обычный театр, ничем не лучше других. Даже скорее похуже. Назначив меня директором, руководство напутствовало: «Там на сцене больше людей, чем в зрительном зале. Сделайте с этим что-нибудь». И понятно было, что одной реконструкцией зала делу не поможешь — надо как-то обновлять творческую часть, ведь директор в конечном счете отвечает за все! И вот в Доме кино я посмотрел замечательный спектакль «Добрый человек из Сезуана». Режиссер Юрий Любимов. И я стал ходить по инстанциям, добивался, чтобы Любимова худруком утвердили… Надо сказать, поначалу Юрий Петрович даже у актеров нашего театра единодушного восторга не вызвал — мнения на его счет разделились. Это потом уж он стал великим и незаменимым…
И вот благодаря Любимову удалось сделать так, чтобы театр стал интересен зрителям. Но сколько времени приходилось тратить на то, чтобы цензура пропускала спектакли! Я изучил целую науку, как бумаги писать, что говорить. Юрий Петрович горячился, отстаивал каждую реплику,
каждую мизансцену. Чуть что — ставил ультиматум: «Или вы оставляете это, или спектакль не пойдет!» Его раздражало, что я буквально записывал за цензором и со всем соглашался. Когда мы выходили из инстанций, я пытался донести свою правоту: «Важно, чтоб спектакль вышел! А уж там разберемся…» Например, можно было опасную реплику убрать, сыграть премьеру без нее, а потом, через месяц-другой, все вернуть, как было… Да мало ли как можно уломать чиновника! Когда-то, еще молодым, пробуя свои силы в актерской профессии, я имел случай наблюдать, как уламывает начальство Иван Пырьев. Вот уж кто мог пробить любой фильм! Бывало, Иван Александрович и на коленях вползал в кабинеты с прошением в зубах. Вот и я по-разному изворачивался. Пырьевским рецептом пользоваться не доводилось, но, бывало, писал в официальных бумагах:
«Слезно молю выделить средства…» Чиновники смеялись и решали вопрос в пользу «Таганки».
И вот я вынужден был уйти в другой театр — на Малой Бронной. И оказалось, что никакой трагедии не произошло! Замечательный режиссер Анатолий Эфрос, прекрасные актеры — Петренко, Даль, Козаков… Да и Высоцкий в сторону Малой Бронной поглядывал. Пришел ко мне как-то раз и говорит: «Выкупите спектакль «Вишневый сад» у Любимова, давайте у вас его поставим!» Володя переживал, что со мной так вышло. Рассказывал: «Как только вы ушли, стройку нового здания театра заморозили».
Из Высоцкого выжимали все до последней капли.
А в 1978 году Любимов вдруг позвонил и, как Джеймс Бонд, назначил свидание на нейтральной территории — у храма на Фрунзенской набережной. Мы оба подъехали на машинах и сидим: кто первый выйдет? Вышел Юрий Петрович. Говорит: «Может быть, вам пора вернуться?» И как ни хорошо мне было на Малой Бронной, но все-таки не выдержала душа, соскучился я по своему первому и главному в жизни театру!
Вернувшись на «Таганку», я обнаружил там кое-какие изменения. В том числе успел измениться и Володя. Вернее, изменился не он, а его образ жизни, окружение. Вокруг него теперь вились разные концертные администраторы, организаторы левых концертов… Они выжимали из Высоцкого все, что только было возможно, — до последней капли. Гнали, гнали, все больше выступлений, больше… Пусть, мол, работает, пока может. А о том, что скоро наступит момент, когда Высоцкий уже ничего не
сможет, они, вероятно, догадывались — состояние его здоровья было очевидно очень плохим. Хуже всего то, что и сам Володя, кажется, потерял чувство меры. И даже к деньгам стал относиться иначе, да и к своей популярности тоже. Это была какая-то бешеная гонка в никуда, человек буквально сжигал себя!
Накануне его смерти началась Олимпиада, и я участвовал в приеме делегаций. И все-таки в эти дни я пару раз набирал Володин номер. Последний наш разговор был совсем коротким: «Володя, как ты?» — «Нормально…»
А потом были похороны Высоцкого. Начальство предлагало Любимову людей для охраны театра на время прощания. Юрий Петрович легко ответил: «Обойдемся своими силами!» Но на практике это вылилось в такие беспорядки, что пришлось вызвать конную милицию, а потом и перекрыть улицы, ведущие к театру. Никто не предполагал, какое несметное количество людей придет. А у властей был график, где все расписано по минутам: когда начнется прощание, когда закончится… И они все время торопили нас с Любимовым. Но как можно прервать поток людей, пришедших попрощаться с любимым артистом? Юрий Петрович был возмущен, дело дошло до драки с инспектором, который требовал: «Давайте, кончайте уже!» Этой дракой была перечеркнута судьба нескольких новых спектаклей, которые вскоре запретили. Иногда его трудно было понять…
Помню, как к нам в театр однажды пришел Солженицын, только что вернувшийся из вынужденной эмиграции. Он хотел после спектакля поговорить с Любимовым и оставил свое пальто у худрука в кабинете. А Юрий Петрович увидел чужие вещи — и в крик: «Это еще что такое? Убрать!» Я объясняю: «Солженицын хочет с вами увидеться, прошел мимо гардероба прямо сюда. Что страшного-то?» А Любимов в ответ: «Мне все равно, Солженицын он или не Солженицын!» В общем, вещи перенесли в гардероб. Мало того, Юрий Петрович еще и специально уехал сразу после спектакля — не стал встречаться с Александром Исаевичем. Солженицын был в недоумении: за что к нему так отнеслись? А поди узнай, за что! Но Юрий Петрович на моих глазах неоднократно рвал с людьми и по сиюминутному настроению. За один вечер, за один час мог перечеркнуть долгие годы уважения, дружбы, любви… Пожалуй, единственным человеком, которого Любимов раз за разом терпеливо прощал, был Володя Высоцкий. Только ли в том секрет, что
на Высоцкого ходила публика, или в чем-то другом — не знаю… Но многие старожилы «Таганки» говорят: когда Высоцкого не стало, ушел и дух, объединявший наш театр…
