Владимир Сорокин как писатель и предсказатель.
— Вашей книге «День опричника» уже пять лет. Насколько литературный вымысел писателя Сорокина совпал с реальностью?
— Один мой друг, историк Борис Соколов, когда вышла книга, сказал: «Мне кажется, ты написал такой магический заговор, чтобы с Россией этого не случилось». Мне эта идея тогда очень понравилась. Но вообще-то я об этом не думал. Просто хотел смоделировать ситуацию: что будет с Россией, если она уйдет в самоизоляцию. Но минули годы, и он же сказал мне с легкой грустью: «Знаешь, Володь, мне кажется, это все-таки предсказание».
Если говорить всерьез об опричнине, об этом зловещем феномене, то парадокс в том, что она не была описана в литературе. Получается, что классики наши, бородатые и великие, стеснялись писать об этом. И боялись. Понимаю почему — не только по цензурным соображениям.
Любопытно, что после того, как Грозный казнил всю верхушку опричнины и практически разогнал ее, он под страхом смерти запретил употреблять это слово, и опричников стали называть дворовыми людьми. Что же произошло? Если вспомнить старика Фрейда, то произошло как бы вытеснение травмы — явление было вытеснено из народного сознания в подсознание. А раз оно не описано, не названо своим именем, значит, живо. И до сих пор работает. Что, собственно, и доказано всей путинской эпохой. Опричнина на самом деле жива.
— Вы предполагали, что ситуация в стране будет развиваться именно таким образом?
— Разные факты наводили на эту мысль. Объяснять это трудно, да и бессмысленно, потому что книги рождаются сами. Но, безусловно, наше время вдохновляло — вся эта выстроенная вертикаль власти, часто напоминающая некий современный небоскреб.
И пусть современные опричники ездят на «мерседесах», ментальность их абсолютно та же — феодальная. Я хотел смоделировать ситуацию, о которой мечтают многие наши опричники, считая, что Россия должна отгородиться от Запада. Мол, у нас своего полно — и леса, и нефти, и всего, чего захотите. Так что выживем. А Запад нас только развращает, заражает фальшивыми идеями и всячески вредит. И я попытался смоделировать, что в этом случае произойдет и в социуме, и на уровне языка.
— Я знаю, что вы оптимист. Однако у вас нет ощущения страха?
— Не могу сказать, что я оптимист, глядя на то, что происходит в современной России.
— Когда вы писали книгу, еще была жива Политковская, еще не умерли надежды на то, что ситуация с Ходорковским может развиваться по позитивному сценарию…
— Мне многие об этом говорят. Раздается звонок, мне сообщают, что где-то что-то случилось, и в заключение разговора: «Прямо как у тебя в „Опричнике“». Как писателя меня, конечно, это радует, но как гражданин я давно уже потерял оптимизм. И мне кажется, что у нас сейчас совершенно парадоксальная ситуация, когда феодально-советское прошлое буквально, как динозавр, сожрало настоящее. И получается, что будущего у нас нет по определению: ему не на чем вырасти, почва для этого не годится. То и дело с разных сторон слышу: «мы не видим будущего». А это уже некий приговор режиму, времени.
Все, что происходит сейчас, включая так называемые выборы, напоминает 1984 год, когда воцарился Черненко. Тогда было такое чувство, что будущее как пространственная перспектива схлопнулось. Стало плоским и совершенно мутным. Вот сегодня у меня приблизительно такое же чувство. И тот же привкус.
С другой стороны, тогда казалось, что эта власть, как ночной кошмар, никуда не денется. Но она делась. И, в общем-то, довольно быстро. Кстати, вот что еще объединяет нынешних правителей и позднебрежневских: они стали гротеском. Даже самопародией. А как только в России власть становится пародией, ей жить остается не очень долго. Так что в этом смысле я пессимистический оптимист.
— До сих пор, как встарь, осталось разделение на народ и власть, и власть все время требует от народа какого-то сакрального жертвоприношения. При этом народ в целом готов к такой жертве, проявляя полную пассивность.
— Знаете, во времена позднего Черненко тоже мало кто выходил на улицу. Здесь народ в принципе всегда безмолвствует, если это не стихийное бедствие. И в России обычно все происходит сверху — все революции, перевороты, включая и февраль, и октябрь 1917 года, и горбачевскую перестройку, и хрущевскую оттепель. Так что, думаю, молчание народа ни о чем не свидетельствует.
— А вот в «Дне опричника» у вас вообще никто не борется с опричниной. Оппозиции нет.
— Ну и во времена Сталина не было никакой оппозиции, она была полностью раздавлена. К тому же не будем забывать, что «День опричника» — это художественная литература.
Опричнина — очень серьезная и болезненная для русских тема. Потому что она, хоть и просуществовала всего 6–7 лет, впрыснула в сознание народа своеобразный яд. Человек, приближенный к власти,- любой человек, даже самый маленький и ничтожный,- может стать оккупантом в собственной стране. И вести себя по отношению к населению, как оккупант. Опричники так и вели себя. Тактика выжженной земли, когда они, возвращаясь из разграбленного и практически уничтоженного Новгорода, резали скот в деревнях и жгли дома,- это тактика оккупантов. Яд помог родиться идее, что есть мы и есть они — власть, к которой я, маленький человек, гаишник или чиновник, прислонился. И я теперь оккупант в своей стране.
Этот яд и формирует, на самом деле, вертикаль власти. Пока это не будет описано, вскрыто, названо своим именем и обсуждено, система будет работать. Если на Западе каждый человек может сказать: «государство — это я», то мы говорим: «государство — это они». И народ ощущает государственную власть как власть оккупантов, живущих и действующих по своим, неведомым законам. Один пример. Хрущев решил вырубать на приусадебных участках яблони. Абсолютно оккупационный жест! А помните, как боролись с пьянством, вырубая элитные виноградники? Западному человеку это трудно себе представить, а ведь речь — о наследии опричнины.
Сегодня она обретает второе дыхание.
Анна Трефилова
