Предисловие…
В среду 27 января 1837 года, в половине пятого вечера, секунданты прибыли на назначенное место. Погода была мрачной, дул сильный ветер. Место дуэли было непригодным — слишком много глубокого снега. Решено было расчистить полоску, длиною ровно в 20 шагов — именно с такого расстояния должны были стреляться два обезумевших родственника — Пушкин и Дантес.
Барьер означили двумя шинелями; каждый из противников взял по пистолету.
Оба противника начали целить; спустя несколько секунд раздался выстрел. Пушкин был ранен. Сказав об этом, он упал на шинель, означавшую барьер, лицом к земле и остался недвижим. Секунданты подошли; он приподнялся и, сидя, сказал: «Постойте!» Пистолет, который он держал в руке, был весь в снегу; он спросил другой.
Потом Пушкин, опираясь левой рукой на землю, начал целить; рука его не дрожала. Раздался выстрел. Барон Геккерн, стоявший неподвижно после выстрела, упал, в свою очередь раненный. Сделав выстрел, он упал и два раза терял сознание; после нескольких минут забытья, он наконец пришел в себя и уже более не лишался чувств. Рана Пушкина была слишком опасна для продолжения дела и оно кончилось.
Как всем нам известно, рана была смертельной. Спустя два дня после дуэли, в 2 часа 45 минут пополудни 29 января Пушкина не стало. Потом было вскрытие, судебный процесс, допросы, и конечно же траур, скорбь, невосполнимая утрата. 29 января Россия потеряла самое главное сокровище — гения, каких более не видывала, каких более не рождалось на русской земле…
Предотвращенная дуэль Пушкина
Особым горем был подавлен и писатель-историк Иван Иванович Лажечников. Ведь однажды именно он смог предотвратить дуэль Пушкина и был близок на шаг к предотвращению новой — последней дуэли поэта. Если бы не обстоятельство — не застал поэта дома, причем дважды.
Из воспоминаний И.И. Лажечникова:
«В последних числах января 1837 года приехал я на несколько дней из Твери в Петербург. 24-го и 25-го был я у Пушкина, чтобы поклониться ему, но оба раза не застал его дома… Нельзя мне было оставаться долее в Петербурге, и я выехал из него 26-го вечером… 29-го Пушкина не стало…»
Пушкин хорошо знал и чтил так называемый дуэльный кодекс — «кодекс чести Российской империи». В целом, в его жизни было около 30 состоявшихся и не состоявшихся дуэлей. Он был отменным стрелком и по словам очевидцев мог с 20 шагов попасть пулей в маленькую точку, не превышающей диаметр пули. Установлено также, что поэт никогда не стрелял первым, а когда его соперники промахивались, заканчивал выяснение отношений выстрелом в воздух. «Гений и злодейство — две вещи несовместные» — говорил пушкинский Моцарт (пьеса «Моцарт и Сальери», 1830). Очевидно автор пьесы разделял эти вещи не только на бумаге, но и в жизни, проявляя истинное мужество и благородство, оставляя своих «соперников» в живых…
Известно также, что поэт находился под наблюдением тогдашней полиции. Его фамилия была в особом списке, по причине азартной своей натуры к карточным играм и к дуэлям.
Также известно, что личный цензор Пушкина — император Николай I, опасаясь за жизнь темпераментного и вспыльчивого поэта запретил ему участвовать в подобных мероприятиях. А когда узнал о том, что поэт его ослушался, пребывал в бешенстве, приказал осудить всех причастных и самого Пушкина, но последний, как нам известно судебного наказания «избежал». Стоит отдать должное императору — он выплатил все долги Пушкина, а также позаботился о семье его на долгие года.
Но вернемся к писателю Ивану Ивановичу Лажечникову и к его истории о предотвращенной им дуэли в 1819 году. Впервые эта история была опубликована в «Русском вестнике» (1856, No 2). Позже вошла в собрание сочинений И.И.Лажечникова, 1858, т. VII. Предоставим слово автору:
И. Лажечников, 1869 год.
«В августе 1819 года приехал я в Петербург и остановился в доме графа Остермана-Толстого, при котором находился адъютантом. Дом этот на Английской набережной, недалеко от Сената.
…Жизнь моя в Петербурге проходила в глубоком уединении. В театр ездил я редко. Хотя имел годовой билет моего генерала, отданный в полное мое владение, я передавал его иногда Н.И. Гречу. (прим. редакции: Н.И. Гречу — русский писатель, издатель, редактор, журналист, публицист, филолог, переводчик.)
«Кого это пускаешь ты в мои кресла?» — спросил меня однажды граф Остерман-Толстой с видимым неудовольствием. Я объяснил ему, что уступаю их известному литератору и журналисту. «А! если так, — сказал граф, — можешь и вперед отдавать ему мои кресла». Говорю об этом случае для того только, чтобы показать, как вельможи тогдашние уважали литераторов.
Со многими из писателей того времени, более или менее известных, знаком я был до приезда моего в Петербург, с иными сблизился в интересные эпохи десятых годов. С.Н.Глинку узнал я в 1812 году, на Поклонной горе: восторженным юношей слушал я, как он одушевлял народ московский к защите первопрестольного города. Никогда не забуду уморительных, исполненных сарказма и острот, рассказов и пародий поэта-партизана Д.В.Давыдова. Горжусь постоянно добрым расположением ко мне Василия Андреевича Жуковского. С князем П.А.Вяземским имел я случай нередко видеться замечательною весною 1818 года, в Варшаве.
Но я еще нигде не успел видеть молодого Пушкина, издавшего уже в зиму 1819/20 года «Руслана и Людмилу», Пушкина, которого мелкие стихотворения, наскоро на лоскутках бумаги, карандашом переписанные, разлетались в несколько часов огненными струями во все концы Петербурга и в несколько дней Петербургом вытверживались наизусть, — Пушкина, которого слава росла не по дням, а по часам. Между тем я был один из восторженных его поклонников.
Следующий необыкновенный случай доставил мне его знакомство. Рассказ об этом случае прибавит несколько замечательных строчек к его биографии. Должен я также засвидетельствовать, что все лица, бывшие в нем главными деятелями (кроме историка, вашего покорного слуги), уже давно померли, и потому могу говорить о них свободно.
Квартира моя в доме графа Остермана-Толстого выходила на Галерную. Я занимал в нижнем этаже две комнаты, но первую от входа уступил приехавшему за несколько дней до того времени, которое описываю, майору Денисевичу, служившему в штабе, которым командовал граф. Денисевич был малоросс, учился, как говорят, на медные деньги и образован по весу и цене металла. Наружность его соответствовала внутренним качествам: он был очень плешив и до крайности румян; последним достоинством он очень занимался и через него считал себя неотразимым победителем женских сердец. Игрою густых своих эполетов особенно щеголял, полагая, что от блеска их, как от лучей солнечных, разливается свет на все, его окружающее, и едва ли не на весь город.
МЫ ПРОЗВАЛИ ЕГО ДЯТЛОМ, НА КОТОРОГО ОН И НАРУЖНО И ПРИВЫЧКАМИ БЫЛ ПОХОЖ, ПОТОМУ ЧТО БЕЗ ВСЯКОЙ НАДОБНОСТИ ДОЛБИЛ СВОИМ ПОДЧИНЕННЫМ ДЕСЯТЬ РАЗ ОДНО И ТО ЖЕ.
Круг своей литературы ограничил он «Бедною Лизой» и «Островом Борнгольмом» (примеч. редакции — две повести H.M.Карамзина), да несколькими песнями из «Русалки». К театру был пристрастен, и более всего любил воздушные пируэты в балетах; но не имел много случаев быть в столичных театрах, потому что жизнь свою провел большею частию в провинциях. Любил он также покушать… Впрочем, был добрый малый. Мое товарищество с ним ограничивалось служебными обязанностями и невольным сближением по квартире.
В одно прекрасное зимнее утро — было ровно три четверти восьмого, — только что успев окончить свой военный туалет, я вошел в соседнюю комнату, где обитал мой майор, чтоб приказать подавать чай. Денисевича не было в это время дома; он уходил смотреть, все ли исправно на графской конюшне. Только что я ступил в комнату, из передней вошли в нее три незнакомые лица. Один был очень молодой человек, худенький, небольшого роста, курчавый, с арабским профилем, во фраке. За ним выступали два молодца-красавца, кавалерийские гвардейские офицеры, погромыхивая своими шпорами и саблями. Один был адъютант; помнится, я видел его прежде в обществе любителей просвещения и благотворения; другой — фронтовой офицер.
* Для представления, как примерно мог выглядеть А.С.Пушкин во фраке, в полный рост:
«Пушкин, Крылов, Жуковский и Гнедич в Летнем саду», Чернецов Григорий Григорьевич, 1832, Всероссийский музей А.С.Пушкина
Статский подошел ко мне и сказал мне тихим, вкрадчивым голосом: «Позвольте вас спросить, здесь живет Денисевич?» — «Здесь, — отвечал я, — но он вышел куда-то, и я велю сейчас позвать его». Я только хотел это исполнить, как вошел сам Денисевич. При взгляде на воинственных ассистентов статского посетителя он, видимо, смутился, но вскоре оправился и принял также марциальную осанку.
«Что вам угодно?» — сказал он статскому довольно сухо. «Вы это должны хорошо знать, — отвечал статский, — вы назначили мне быть у вас в восемь часов (тут он вынул часы); до восьми остается еще четверть часа. Мы имеем время выбрать оружие и назначить место…»
Все это было сказано тихим, спокойным голосом, как будто дело шло о назначении приятельской пирушки. Денисевич мой покраснел как рак и, запутываясь в словах, отвечал: «Я не затем звал вас к себе… я хотел вам сказать, что молодому человеку, как вы, нехорошо кричать в театре, мешать своим соседям слушать пиесу, что это неприлично…»
— «Вы эти наставления читали мне вчера при многих слушателях, — сказал более энергическим голосом статский, — я уж не школьник, и пришел переговорить с вами иначе. Для этого не нужно много слов: вот мои два секунданта; этот господин военный (тут указал он на меня), он не откажется, конечно, быть вашим свидетелем. Если вам угодно…»
Денисевич не дал ему договорить. «Я не могу с вами драться, — сказал он, — вы молодой человек, неизвестный, а я штаб-офицер…» При этом оба офицера засмеялись; я побледнел и затрясся от негодования, видя глупое и униженное положение, в которое поставил себя мой товарищ, хотя вся эта сцена была для меня загадкой.
Статский продолжал твердым голосом:
«Я РУССКИЙ ДВОРЯНИН, ПУШКИН: ЭТО ЗАСВИДЕТЕЛЬСТВУЮТ МОИ СПУТНИКИ, И ПОТОМУ ВАМ НЕ СТЫДНО ИМЕТЬ БУДЕТ СО МНОЙ ДЕЛО».
При имени Пушкина блеснула в голове моей мысль, что передо мною стоит молодой поэт, таланту которого уж сам Жуковский поклонялся, корифей всей образованной молодежи Петербурга, и я спешил спросить его: «Не Александра ли Сергеевича имею честь видеть перед собою?» — Меня так зовут, — сказал он, улыбаясь.
«Пушкину, — подумал я, — Пушкину, автору «Руслана и Людмилы», автору стольких прекрасных мелких стихотворений, которые мы так восторженно затвердили, будущей надежде России, погибнуть от руки какого-нибудь Денисевича; или убить какого-нибудь Денисевича и жестоко пострадать… нет, этому не быть! Во что б ни стало, устрою мировую, хотя б и пришлось немного покривить душой».
— В таком случае, — сказал я по-французски, чтобы не понял нашего разговора Денисевич, который не знал этого языка, — позвольте мне принять живое участие в вашем деле с этим господином и потому прошу вас объяснить мне причину вашей ссоры.
Тут один из ассистентов рассказал мне, что Пушкин накануне был в театре, где, на беду, судьба посадила его рядом с Денисевичем. Играли пустую пиесу, играли, может быть, и дурно. Пушкин зевал, шикал, говорил громко: «Несносно!» Соседу его пиеса, по-видимому, очень нравилась. Сначала он молчал, потом, выведенный из терпения, сказал Пушкину, что он мешает ему слушать пиесу. Пушкин искоса взглянул на него и принялся шуметь по-прежнему. Тут Денисевич объявил своему неугомонному соседу, что попросит полицию вывести его из театра.
— Посмотрим, — отвечал хладнокровно Пушкин и продолжал повесничать.
Спектакль кончился, зрители начали расходиться. Тем и должна была бы кончиться ссора наших противников. Но мой витязь не терял из виду своего незначительного соседа и остановил его в коридоре.
— Молодой человек, — сказал он, обращаясь к Пушкину, и вместе с этим поднял свой указательный палец, — вы мешали мне слушать пиесу… это неприлично, это невежливо.
— ДА, Я НЕ СТАРИК, — ОТВЕЧАЛ ПУШКИН, — НО, ГОСПОДИН ШТАБ-ОФИЦЕР, ЕЩЕ НЕВЕЖЛИВЕЕ ЗДЕСЬ И С ТАКИМ ЖЕСТОМ ГОВОРИТЬ МНЕ ЭТО. ГДЕ ВЫ ЖИВЕТЕ?
Денисевич сказал свой адрес и назначил приехать к нему в восемь часов утра. Не был ли это настоящий вызов?..
— Буду, — отвечал Пушкин. Офицеры разных полков, услышав эти переговоры, обступили было противников; сделался шум в коридоре, но, по слову Пушкина, все затихло, и спорившие разошлись без дальнейших приключений.
Вы видите, что ассистент Пушкина не скрыл и его вины, объяснив мне вину его противника. Вот этот-то узел предстояло мне развязать, сберегая между тем голову и честь Пушкина.
— Позвольте переговорить с этим господином в другой комнате, — сказал я военным посетителям. Они кивнули мне в знак согласия. Когда я остался вдвоем с Денисевичем, я спросил его, так ли было дело в театре, как рассказал мне один из офицеров. Он отвечал, что дело было так. Тогда я начал доказывать ему всю необдуманность его поступков; представил ему, что он сам был кругом виноват, затеяв вновь ссору с молодым, неизвестным ему человеком, при выходе из театра, когда эта ссора кончилась ничем; говорил ему, как дерзка была его угроза пальцем и глупы его наставления, и что, сделав формальный вызов, чего он, конечно, не понял, надо было или драться, или извиниться.
Я прибавил, что Пушкин сын знатного человека (что он известный поэт, этому господину было бы нипочем). Все убеждения мои сопровождал я описанием ужасных последствий этой истории, если она разом не будет порешена. «В противном случае, — сказал я, — иду сейчас к генералу нашему, тогда… ты знаешь его: он шутить не любит».
Признаюсь, я потратил ораторского пороху довольно, и недаром. Денисевич убедился, что он виноват, и согласился просить извинения. Тут, не дав опомниться майору, я ввел его в комнату, где дожидались нас Пушкин и его ассистенты, и сказал ему: «Господин Денисевич считает себя виноватым перед вами, Александр Сергеевич, и в опрометчивом движении, и в необдуманных словах при выходе из театра; он не имел намерения ими оскорбить вас».
— Надеюсь, это подтвердит сам господин Денисевич, — сказал Пушкин. Денисевич извинился… и протянул было Пушкину руку, но тот не подал ему своей, сказав только: «Извиняю», — и удалился с своими спутниками, которые очень любезно простились со мною.
Скажу откровенно, подвиг мой испортил мне много крови в этот день… Но теперь, когда прошло тому тридцать шесть лет, я доволен, я счастлив, что на долю мою пришлось совершить его.
Если б я не был такой жаркий поклонник поэта, уже и тогда предрекавшего свое будущее величие; если б на месте моем был другой, не столь мягкосердый служитель муз, а черствый, браннолюбивый воин, который, вместо того чтобы потушить пламя раздора, старался бы еще более раздуть его; если б я повел дело иначе, перешел только через двор к одному лицу, может быть, Пушкина не стало б еще в конце 1819 года и мы не имели бы тех великих произведений, которыми он подарил нас впоследствии.
Да, я доволен своим делом, хорошо или дурно оно было исполнено. И я ныне могу сказать, как старый капрал Беранже: «Puis, moi, j’ai servi le grand homme!» (прим. ред. — дословно с фр. «Тогда я служил великим человеком!», Возможен также смысловой перевод, как «Тогда я совершил великое дело»)
Обязан прибавить, что до смерти Пушкина и Денисевича я ни разу не проронил слова об этом происшествии. Были маленькие неприятности у Денисевича в театрах с военными, вероятно, последствия этой истории, но они скоро кончились тем, что мой майор ускакал скоро из Петербурга.
Через несколько дней увидал я Пушкина в театре: он первый подал мне руку, улыбаясь. Тут я поздравил его с успехом «Руслана и Людмилы», на что он отвечал мне:
«О! ЭТО ПЕРВЫЕ ГРЕХИ МОЕЙ МОЛОДОСТИ!»
— Сделайте одолжение, вводите нас чаще такими грехами в искушение, — отвечал я ему.
По выходе в свет моего «Новика» и «Ледяного дома», когда Пушкин был в апогее своей славы, спешил я послать к нему оба романа, в знак моего уважения к его высокому таланту. Приятель мой, которому я поручал передать ему «Новика», писал ко мне по этому случаю 19 сентября 1832 года:
«Благодарю вас за случай, который вы мне доставили, увидеть Пушкина. Он оставил самые приятные следы в моей памяти. С любопытством смотрел я на эту небольшую, худенькую фигуру и не верил, как он мог быть забиякой… На лице Пушкина написано, что у него тайного ничего нет.
Разговаривая с ним, замечаешь, что у него есть тайна — его прелестный ум и знания. Ни блесток, ни жеманства в этом князе русских поэтов. Поговоря с ним, только скажешь: «Он умный человек. Такая скромность ему прилична».»
А.С. Пушкин. «Накануне», 1994 год, И. Глазунов
***
Известно, что писатель Лажечников состоял в переписке с Пушкиным, и в одном из писем эта история вскользь упоминается, что подтверждает факт предотвращенной дуэли. Но в живую более их пути не пересекались. Не довелось. Один был слишком занят, другой был скромен и не смел лишний раз тревожить своего кумира. Трудно вообразить, сколько гениальных творений было бы еще создано Александром Сергеевичем, если бы только Иван Иванович дождался Пушкина 24-25 января, накануне злосчастной дуэли. Но история не знает сослагательного наклонения.
Пушкина не стало слишком рано, «ушел» громко, но не бесследно. Говорят, поэты не умирают, покуда жива наша память о них. Но «вечно живой и любимый», «наше всё» — это применимо только к нему!
* Статья подготовлена на основе воспоминаний И.И.Лажечникова: «Мое знакомство с Пушкиным»
