Тяжело раненного Игоря Гордийчука в разгар войны сепаратисты бросили умирать под Саур-Могилой. Тех страшных моментов он не помнит. Зато хорошо помнит глаза своих бойцов, когда все поняли: им выпал билет в один конец
Командир, которому сначала не давали шансов на жизнь, а потом – на полноценную реабилитацию, самостоятельно встал, чтобы попозировать для фотографии
Герой Украины, генерал-майор Игорь Гордийчук, известный под позывным Сумрак – военный, чья история потрясла всю страну. В 2014-м он принимал участие в нескольких спецоперациях на Донбассе. 12 августа разведчики из группы тогда еще полковника Гордийчука прорвались на Саур-Могилу – стратегическую высоту, которая на то время находилась под контролем боевиков. Украинские военные взяли контроль в свои руки и вели корректировку огня. Тогда Сумрак получил приказ – держать позиции любой ценой, и выполнял его в течение 12 суток.
Он держал возвышенность, несмотря на регулярные артиллерийские обстрелы, а когда связь прерывалась, продолжал корректировать огонь по телефону. После ротации, когда группа Крым, что была под его командованием, оставила позиции, сам Гордийчук не собирался отступать без приказа – он остался на месте и продолжал оборону, хотя и был неоднократно контужен. 24 августа состоялся очередной штурм высоты, а поздно вечером того же дня поступил приказ отступать. Саур-Могила была закрыта в плотное кольцо, неподалеку уже оказался в окружении и сектор Б под Иловайском – это был Иловайский котел. Гордийчук и его военные двигались ночью – так прошли около 60 км и присоединились к группе украинских военных под селом Многополье.
29 августа, когда Сумрак и его побратим Сергей Стегар ехали в грузовике, по нему открыли минометный и артиллерийский обстрел. Тогда Гордийчук был серьезно ранен – большой осколок попал ему в затылок. Стегара и нескольких других военных взяли в плен российские десантники. Гордийчука покинули раненым, решив, что он и так слишком безнадежный. Он пролежал там несколько дней, но выжил.
Сумрак пережил длительное лечение и несколько операций: был частично парализован, имел заражение крови, по решению врачей его ввели в медикаментозную кому.
Ровно через два года после трагических событий на Саур-Могиле, 24 августа этого года, во время парада ко Дню Независимости президент вручил Гордийчуку погоны генерал-майора. Сегодня Сумрак не просто жив – он командует военным лицеем имени Ивана Богуна в Киеве, продолжает реабилитацию и возвращается к привычному ритму жизни. Мы встречаемся с героем в его кабинете в лицее. Гордийчуку трудно передвигаться самостоятельно, однако он героически поднимается без чьей-либо помощи, чтобы фотограф мог сделать снимок в полный рост. После предупреждает, что имеет частичную потерю памяти.
«Время от времени, когда есть возможность, я встречаюсь с боевыми побратимами и стараюсь, как бы это не было тяжело психологически, воссоздать некоторые события тех дней», – говорит он.
Гордейчук вспоминает, как оказался на Донбассе, рассказывает, что именно помогло ему победить смерть, и признается, хотел ли бы вернуться на фронт.
– Как вы попали на войну?
– Практически с первых дней АТО я написал рапорт, попросился в руководство. На тот момент я уже имел определенный опыт, более четырех лет командовал отдельным полком специального назначения. Почти год служил в международных коалиционных силах в Афганистане, учился за границей. Я считал, что имею, по крайней мере, минимально необходимый опыт для участия в задачах такого рода, считал, что могу быть полезен. Я ждал, может, месяц или полтора. Мой рапорт был утвержден и я отбыл в АТО по команде.
Сначала занимался преимущественно разведывательно-информационной деятельностью, обеспечением, также отдельно выполнял специальные поручения. Славянск, Краматорск, Дебальцево – еще тогда наше оно было, Артемовск, были и другие, сопутствующие задачи.
Тяжелее всего было смотреть подчиненным в глаза, когда было уже понятно, что это – билет в один конец
Саур-Могила и Иловайск были на заключительном этапе. Тогда уже стало понятно, что это никакие не сепаратисты, а регулярная российская армия, когда уже доказательств было более, чем достаточно, были взяты пленные… Мы видели, что задач все больше, а усилий – недостаточно, чтобы выполнять хотя бы первоочередные задачи. Тогда я попросился непосредственно заняться боевой работой, а не разведывательно-информационной или штабной. Мне позволили.
Много мобилизованных не были готовы ни физически, ни морально, они понимали, что риск очень большой. Нельзя было на них делать ставку. Надо было психологически готовить, чтобы их мотивация была достаточно высокой. Я больше рассчитывал на добровольцев, ребят, которые смогли вырваться из того же оккупированного Крыма, с Луганска, потом присоединились ребята с Майдана, харьковчане. И мы начали выполнять задания. Кто нуждался к подготовке и обеспечении, мы их обеспечивали – сначала тем, чем могли, тем, что у нас было. Потом нам очень помогали волонтеры.
– Что вы помните о своих ранениях?
– У меня было несколько контузий и легкие ранения в руку, но они не мешали мне дальше выполнять задания. Были постоянные головные боли от контузий, меня тошнило. Мы как раз ожидали подкрепления и частичную ротацию. Пытались приложить все усилия, чтобы провести ту ротацию, заменить бойцов – в первую очередь тех, кто был контужен или ранен. Но сил уже было недостаточно. Мы понимали, что сидим в глубоком окружении, но задачи надо выполнять.
Тогда я не знал, где я и что происходит. Уже потом узнал, что это был Иловайский котел. Тогда уже узнал, что нас оставалось несколько человек, что наша машина с ранеными попала в засаду, что, как я потом узнал, [под Саур-Могилой] погиб [украинский военный и мастер-спорта по пауэрлифтингу] Темур Юлдашев.
Уже было понятно, что здесь два варианта. Или руководство нам говорит до конца стоять на смерть, или говорит, куда эвакуироваться. Я доложил по команде руководству. Они сказали мне район, куда выходить. И мы прорывались несколько суток, ночами. Мы понимали, что это уже территория, полностью подконтрольная российской армии. На собственный страх и риск мы все же вышли в указанный район, в указанное место, объединились с нашими войсками. Но потом оказалось, что это была заготовленная ловушка, и в засаду попала вся наша колонна. Я пытался руководить [подчиненными], но потерял сознание. Остальное знаю только по тому, что ребята сказали. Я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть.
– Что помогало вам тогда двигаться дальше?
– По жизни я – оптимист. Я верю, я всегда верил и в Бога, и в наше светлое будущее, в то, что мы победим. Это стопроцентно, потому что эта война – справедливая для нас. Все будет не так, как хочет Путин, как хочет Империя зла.
Это не гражданская война, а отечественная, мы защищаем свою Родину. К сожалению, это выпало нынешнему поколению, выпало именно сегодня. И именно нашему поколению. Ранее [этим путем прошли] Грузия, Молдова, еще много стран, но у некоторых это произошло практически без боя. Но наше поколение должно нести этот крест. И борьба продолжается. Я думаю, что самое тяжелое и худшее уже позади. Работы еще, конечно, непочатый край по всем направлениям. Но мы, украинцы, предприимчивые, свободолюбивые и трудолюбивые, будем до конца доводить это дело, как и обещали. Как и клялись перед нашим побратимами, которые погибли, перед их семьями.
– Что для вас было самым трудным?
– Смотреть подчиненным в глаза, когда было уже понятно, что это – билет в один конец. Это очень трудно: дать им понять, что все будет хорошо, что задачи надо выполнять. Нельзя было позволять себе надломиться, нельзя было паниковать. Чтобы другие не дали заднюю.
– Вам удавалось?
– В подавляющем большинстве – да. Уже трудно было: кто-то получал контузии или более серьезные ранения. У кого были проблемы со здоровьем. Были ребята, может, не так контужены или ранены, но которым иногда становилось плохо из-за сердца, психологически и физически стало хуже.
Была проблема, как эвакуировать раненых, когда боец и задания выполнять больше не мог, и мы его не могли бросить, потому что это же наш брат, наш человек. Это самое трудное: ты понимаешь, что ты в полном окружении, без всякой помощи, без поддержки, без воды и еды, без боеприпасов. А задание надо выполнять.
– Что касается именно психологической помощи: насколько мне известно, у нас есть проблемы с военными психологами. Как и кто работает с военными?
– Надо понимать: если ты имеешь диплом психолога, это еще не значит, что ты и есть психолог. Психологом надо быть от Бога. Если даже количественно их может и хватать, даже в штате, но вот качественно…
Будут ли в боевой ситуации прислушиваться к их наряду, доберется ли этот психолог до сознания бойцов, офицеров, командиров? Поэтому с этим, именно с качественным, не количественным, есть проблемы.
Надо работать. Мы же не готовились. То есть да, мы готовились, занимались боевой подготовкой, я тоже был командиром отдельного полка спецназначения, мы круглосуточно занимались боевой подготовкой. Но мы же не готовились к полноценной войне. Где-то, может, в глубине души я подозревал, что подобное могло бы случиться. Но что это будет открытая агрессия, как это было и на Саур-Могиле и в Иловайске, к такому мы точно не были готовы.
Кроме борьбы с внешним врагом, идет еще и борьба с внутренним. В лицее мы боремся с коррупционерами
– Расскажите о своей реабилитации. Как и где вы ее проходили?
– К сожалению, этот процесс слишком затянулся. Я думал, она пройдет намного быстрее.
Весь процесс разделен на несколько этапов. После каждого этапа надо проходить какое-то операционное вмешательство. Сначала Красный Крест доставил меня в больницу имени Мечникова в Днипре. Тамошний врач Андрей Сирко взялся за меня, практически безнадежного. Но взялся, и я ему всегда буду благодарить. Уже мы и здесь даже встречались с ним, в Киеве. Потом меня и еще нескольких ребят медицинским санитарным самолетом эвакуировали в Киев в Центральный военно-клинический госпиталь. За меня взялся врач Александр Данчин. Были определенные осложнения, инфекции. Но он высокопрофессионально сделал свое дело.
Позже я год пробыл на реабилитации в США, там было прекрасно. Но вот относительно врачей, нейрохирургии, то наши украинские нейрохирурги – лучшие.
– Даже лучше, чем американские?
– В том числе, чем американские. Они – лучшие в мире, эта медицинская команда, которая меня спасала, лечила – а это и коллектив больницы имени Мечникова, и госпиталя в Киеве.
По реабилитации – у нас все только начинало работать. Потому что, опять же, к войне мы не готовились. Не было как таковых нормально подготовленных реабилитационных центров. Но за рубежом они уже были. Скажем, много моих боевых товарищей, из тех, кто был в Афганистане, воевал в Ираке, благодаря этому имели достаточно большой опыт и в реабилитации. Поэтому у нас есть несколько частных учреждений. На государственном же уровне все только начинало работать.
После возвращения из США как раз вышел срок в один год после устранения инфекции, время было ставить защитную пластину. Ее установили успешно. Теперь надо от полугода до года, чтобы она адаптировалась, потому что это – инородное тело, должно пройти время, чтобы оно прижилось. Эта операция немного отбросила меня назад, снова. Если я, когда приехал, мог несколько шагов делать без ничего, то сейчас, когда я уже где-то пять месяцев после операции, я снова возвращаюсь на тот уровень, на котором был после возвращения из Америки. Но динамика положительная, просто она длинная, затяжная. Если говорить обобщенно, то это как ребенок, который растет.
– Вас ставят в пример, как человека, который фактически был на грани между жизнью и смертью, но победил саму смерть.
– Я осознаю, что еще много работы не сделано. Здесь, кроме борьбы с внешним врагом, идет еще и борьба с внутренним. В частности, в лицее идет борьба с коррупционерами, обманщиками и ворами, негодяями, любителями «русского мира», всякими аморальщиками. Я думаю, что до конца еще не выполнил свой долг – и гражданский, и служебный. Я еще могу принести пользу и ВСУ, и нашему государству.
– Как вы попали на работу в лицей?
– Благодаря руководству Минобороны я подал рапорт, чтобы меня оставили. Меня признали ограниченно-годным к военной службе. То есть на боевую работу нельзя пока, а там увидим. Мне можно на преподавательскую, административную работу, на штабную. Тогда именно увидел объявление в газете, конкурсная должность начальника лицея. Я еще не мог писать сам, поэтому попросил друзей, чтобы написали рапорт. Я расписался, подал документы на конкурс – мне помогли, мои побратимы. Все приняли, я уже здесь 5 месяцев на этой должности.
Пока тут все изучаю. Работа, с одной стороны, несколько новая для меня. Но с другой – и не сказать, что совсем новая. Я больше двух лет работал на должности первого заместителя Национальной академии сухопутных войск во Львове. Определенный опыт имею, учебно-преподавательский процесс знаю и понимаю. Здесь есть своя особенность, потому что во Львове там были уже не дети, а юноши, которые уже присягу приняли. Здесь у меня – дети до 16 лет. В Боярке – по 13-14 лет, 15-16. Есть определенная специфика, особенность, закон их защищает до принятия присяги. До 16 лет они не являются военнослужащими. Но общая идея учебного процесса примерно одинакова.
– Вы говорили, что вы боретесь с коррупционерами. Можете рассказать об этом?
– К сожалению, есть такие. Я сразу доложил по команде, руководство поддержало меня. Офицеры, о которых шла речь, были сразу лишены звания и уволены. То есть это – решительные действия. И сейчас начальники, которые там сидели, крышевали все это, тоже привлечены к серьезной ответственности. Еще есть в Боярке негативный случай, там мошенничество, кражи.
Всех этих лжецов, воров надо побороть. Если у кого-то большая «крыша», то просто это дело займет немножко больше времени. Это внутренний враг. И еще даже хуже и тяжелее с ним бороться, чем с внешним, ибо внешнего ты видишь. А здесь думаешь, вроде все хорошо, а оказывается потом, когда приносят документы, что это не так. И это – позор. Как могут лжецы, воры, взяточники воспитывать молодое поколение?
– Те, о ком вы говорите – это люди из старой системы?
– Да. Я новый человек, пришел относительно недавно. Во многих вопросах я еще разбираюсь. Но это – первоочередная задача. Много моих боевых товарищей сейчас работают в различных компетентных органах. Как только мне поступают какие-то сигналы – от родителей [учеников лицея], или от друзей, знакомых, я прошу проверить, подтверждается ли эта информация. Здесь нужно не просто шашкой махать. Нужно, чтобы были определенные доказательства. Я как раз не хочу подавать негативный пример. Я хочу, чтобы и я, и все мои подчиненные подавали пример того, как должно быть.
Я не знаю, как там было. Не отвечаю за прошлое. Но я ответственный за сегодняшние реалии, а также за то, что будет завтра. И за то, что мы оставим здесь после себя. Но без этого первого шага, без очистки системы и «вливания» свежей крови очень трудно говорить о развитии.
– Много «свежей крови» пришли работать в лицей вместе с вами?
– Да, уже за эти 5 месяцев у нас только участников АТО 15 человек здесь, из них четверо – с ранениями, еще трое тяжелораненых. Это ребята с новыми взглядами. Мы дорожим, что нам разрешили продолжить службу и работы, и мы себя не опозорим.
– Какие у них должности?
– Мой заместитель, начальник учебного комплекса в Боярке, полковник Потехин. Командир четвертой роты, также ранен, только вышел из реабилитации, сегодня первый день, сейчас очередным стоит, майор Егельский. Это серьезные должности. Кроме того, там есть еще один заместитель в Боярке, есть еще командир взвода. Потихоньку офицеры обновляются.
Конечно, это очень трудно, потому что никто не хочет отдавать опытных офицеров, их не хватает. Все командиры таких людей возле себя держат. Но по одному, по два офицера на месяц выпрашиваем, идут навстречу и главнокомандующий, и начальник Генштаба.
– Расскажите о тех, кто учится в лицее. Много ли среди них детей военных?
– По-разному. Где-то 30% – это социально защищенная категория, где государство, где мы должны идти навстречу, выполнять обязательства и государства, Министерства обороны.
В Боярке у меня один ребенок – ребенок погибшего на Майдане, из Небесной сотни. Тринадцать детей, чьи родители в АТО погибли. Еще 26 детей-сирот. 32 ребенка, чьи родители лишены родительских прав. 48 детей-переселенцев. Среди них шестеро – из Крыма, остальные – из Луганской и Донецкой областей. Также есть дети из многодетных семей, дети участников АТО, дети военнослужащих. Практически половина набирается таких категорий, которые нуждаются в дополнительной поддержке со стороны государства и Минобороны, со стороны руководства лицея.
Всех этих лжецов, воров надо побороть. Если у кого-то большая «крыша», на это просто надо будет немножко больше времени
Есть небольшая часть учеников, я их в шутку называю «мажоры». Ну, они не мажоры на самом деле, это киевляне, но я немного зол на них временами, потому что с ними труднее всего. Трудно их убедить, что они должны становиться военными именно в ВСУ. Мы готовим кадры для вооруженных сил. Нас удерживает Министерство Обороны, и наша задача – готовить защитников Родины. А много детей по-старинке думают, что лучше было бы в СБУ, пограничники, на таможню – тоже в форме, при погонах. Но я им объясняю, что это разные вещи. Если кто хочет быть генералом, надо начинать с Национальной академии сухопутных войск.
Относительно конкурса – показатели, конечно, не такие, как хотелось бы. Хотелось бы большего. Но в Боярке в учебно-оздоровительном комплексе нормально, там больше, чем два человека на место. Здесь меньше, потому что много лицеев есть. На балансе Минобороны таких два: мы, то есть лицей имени Ивана Богуна, а также военно-морской лицей, который выехал из Севастополя в Одессу. А еще есть лицеи, которые находятся на балансе местных, областных госадминистраций.
– Как бы вы оценили условия и уровень подготовки военных сегодня?
– Не так много знаю, как хотелось бы, но да, проблемы есть. Надо реально смотреть на вещи: нам досталась голая и босая армия, когда мы начинали войну. Перед этим, во времена Януковича, у власти были предатели, которые все делали, чтобы деморализовать армию и разворовать. Они заботились об обогащении своего собственного кармана, служили врагу, агрессору.
Да, эти проблемы [с подготовкой] остаются. Но, думаю, они каждый день уменьшаются. В подавляющем большинстве это зависит от командиров на местах. Где командир адекватно реагирует, думаю, там и проблем меньше.
Еще 3-4 года назад мы боялись даже обращаться за советами к руководителям, потому что в армии такие негласные правила: если проявил инициативу, значит сам и будешь это выгребать. Но сейчас все с точностью до наоборот. Навстречу идут, когда обращаешься. Я общаюсь со многими командирами. Думаю, командиры и начальники для того и существуют, чтобы решать проблемы, выяснять нужные вопросы.
– Рассказывая о начале службы в АТО, вы сказали: «Когда стало понятно, что это не сепаратисты, а российская армия, то…». Как именно вы поняли, что это российская армия?
– Я попросил в команде взять со своей бывшей подчиненной части несколько очень высококлассных специалистов, специалистов по спецрадиосвязи. И мы сделали несколько одновременных перехватов. Это, в частности, и российские наемники, также чеченцы, осетины, дагестанцы. Я знал тактику действий их российского спецназа, например, о том, что они переодеваются под местных.
Буквально за дней пять после того, как я прибыл на Донбасс, мы провели первую успешную операцию в Краматорске на аэродроме, захватили ПЗРК, это было резонансно. Это же все российское, боевики, переодетые под журналистов LifeNews, а мы знали, что это у них такой прием. Это называется ИПСО – информационно-психологические операции. Все это мы разложили по деталям, подали компетентным органам с фотографиями, описаниями, с живыми людьми, с документами, деньгами. Но до этого было еще несколько перехватов. Доказательств было каждый день все больше и больше. Потом находили документы, карты, мы пленных захватывали практически каждый день.
– Что делали с этими пленными?
– Мы передавали их в компетентные органы, а там уже занимались ими дальше. Я слышал про такие случаи, что некоторые из командиров считают, будто лучше держать у себя пленных. Тогда их всегда можно было бы обменять – например, если кого-то из своих потеряли, можно было договориться. Но там, где я воевал, мы передавали пленных в контрразведку. Это был их вопрос, а не наш.
– Говорили ли русские в перехваченных вами разговорах что-то о том, почему они попали на Донбасс? Какой была мотивация?
– Это был приказ. Но, конечно, мотивация у них одна – деньги. Что у сепаратистов из числа граждан Украины, которых они переманили на свою сторону, что у российских наемников. Воровать, грабить – это террористы в полном смысле этого слова. Регулярная армия – там приказ. Плюс подкрепления деньгами.
– Я спросила о мотивации, потому что в начале войны «полевыми командирами» типа Захарченко или Плотницкого активно проталкивалась идея построения «государства Новороссии».
– Никакой идеи там нет. На самом деле, это все куклы. Что скажет Путин, в Кремле скажут, то и будет. Нет разницы, кто там есть – можно вас поставить, вам просто будут говорить, что говорить, как себя вести. Вся генерирующая команда в Кремле заседает, вся эта банда, террористическая группировка номер один в мире, империя зла. Но скоро, скоро это все закроется. Это я говорю без сомнений.
– Вы сказали, что пока не способны вернуться к боевым действиям. А если бы смогли – вернулись бы?
– Как только я почувствую, что я смогу быть полезным. Потому что мне стыдно где-то прятаться. Если идти, то уже где-то ближе к передовой.
Да, есть такой метод работы – путем заслушивания докладов подчиненных. Но не все время же это делать. Чтобы как можно реальнее оценить ситуацию, нужно быть как можно ближе к самому центру событий. Я бы не хотел сейчас быть обузой. Потому что даже здесь, в тепличных условиях, я и так сам могу еще не все. А там – тем более. Поэтому пока что я буду работать там, где от меня будет польза.
Я имею определенный опыт и мне нужно его передать, чтобы мы были уверены, что молодое поколение воспитывается в правильном направлении, что оно мотивированное, сознательное. Через несколько месяцев многим из них исполнится 16. И если будет уж совсем тяжело – хотя я считаю, что так не будет, но, если вдруг в этом будет необходимость, то в свои 16 лет они примут присягу, потому что действующее законодательство это позволяет. Они возьмут оружие, пойдут защищать Родину.
Конечно, мотивация у них одна – деньги. Что у сепаратистов из числа граждан Украины, которых они переманили на свою сторону, что у российских наемников
Почему совок развалился? Когда Берлинская стена рухнула, люди увидели, что там все – ложь, что немцы развиваются. А все деньги, как это делает та же Северная Корея, шли на войну. Так же это делает и империя зла. Так, можно нескольких людей дурить всю жизнь, или всех людей обманывать короткий период. Но нельзя всех людей обманывать всю жизнь. Это и ждет Империю зла. Там тоже все держится на лжи, как и в «совке». Все повторяется.
– Что бы вы посоветовали тяжело раненым ребятам, которые пробуют заново встать на ноги и морально, и физически?
– Могу только посоветовать никогда не сдаваться. Мне лично очень помогли близкие и родные, их поддержка, поддержка моих боевых побратимов. Все можно победить.
