Игорь Хентов
Последняя ночь, как и все, проведённые с ней, закончилась слишком быстро. Последняя ночь, как и все, проведённые с ней, была чудом. Собственно говоря, и ночей-то этих, сумасшедших и таких упоительных, в его, перевалившей полувековую черту, жизни было лишь несколько. Вернее, ночей хватало и прежде. А ну-ка: бесконечные гастроли, концерты, после которых можно выбирать любую из тех, кто просит автограф, хоть самую-самую… Просто оказалось, что это разные вещи, что до неё ночей не было никогда. У неё было имя, знакомое, пожалуй, любому артисту: Рада. Имя, скорее, цыганское, хотя цыганкой она не была.
Витковский звал её Радостью (и придумывать ничего не надо) со дня первой, перевернувшей его судьбу, встречи. Тогда, три года назад, Витковский толком
её и не разглядел на том судьбоносном банкете, играя сначала на эстраде, а потом, расхаживая по обыкновению со своим красавцем «Сельмером» (5-я модель, не как-нибудь), у столиков (так всегда ближе к деньгам: как правило, купюра-другая сами залетали в боковой карман пиджака).
Вообще дела шли хуже некуда. Не то, что в малюсеньких, повыраставших, как грибы, кафешках, а даже в солидных заведениях на эстрадах горланили под фанеру, не знающие нот, расписные, пританцовывающие мальчики и девочки с ноутбуками. Витковского с его любовью к Колтрейну и Маллигану приглашали всё реже и реже. Но, на этот раз, Витковский оказался просто необходим: хозяин банкета не просто выглядел солидняком – он был из тех, кто, если джаз и не понимал, то, по крайней мере, считал его исполнение хорошим тоном. Витковский уже сыграл и «Дым», и «Серенаду солнечной долины», и «Тень твоей улыбки». Начал «Мисти», и, перед импровизацией, поймал на себе чей-то взгляд. Глаза были синие-синие, что, на фоне чёрных волос, казалось непозволительной роскошью.
И ещё эти глаза смотрели с восторгом.
В этот вечер саксофон Витковского звучал так, что даже пианист Толик, заслушавшись, вылетел из квадрата, пробормотав любимое, бабелевское: «Холоднокровней, Маня, Вы не на работе».
После банкета она села к нему в машину так непринуждённо, как будто делала это много раз. Они поехали в гостиницу, разговаривая о ничего не значащей чепухе, и войдя в уютный, тёплый номер, с видом на реку, бросились в объятия друг друга. Мир, привычный Витковскому, исчез, растворившись во времени. Остались только её маленькие груди с розовевшими ягодами-сосками, её жадные губы, её точёные бёдра и её 25 лет – она была не на много старше его сына. А ещё было желание, подобного которому Витковский не знал даже в свои двадцать – годы, которые превозносят по телевизору вошедшие в моду сексологи. Что они – эти сексологи понимают?
Утром у него не было сил даже разговаривать. У неё тоже. Они просто смотрели друг на друга, понимая, что счастью не должно быть конца, несмотря на то, что он оказался женат, и что у него возраст, и… лучше не продолжать. А затем, оказалось, что дальнейшая жизнь состоит только из встреч, которые происходили, с одной стороны, случайно, а с другой – закономерно, как глотки воздуха. Промежутки между встречами к жизни не относились. Она была приезжая, из небольшого провинциального городка, и снимала однокомнатную квартирку на двоих с подругой не очень далеко от центра. Поэтому, днём эта квартирка, по крайней мере, два раза в неделю, превращалась в самое райское место на планете Земля (естественно, когда она ускользала с работы на обеденный перерыв). Вот вам целый час плюс 15 минут до и 15 – после (как раз, чтоб домчаться на старенькой «Королле» Витковского туда и обратно). Что касалось Витковского, то у него проблем не возникало вообще. Что спрашивать с саксофониста с его вечными репетициями и халтурами (и слава Б-гу – деньги, ведь), тем паче, что Люда привыкла не задавать лишних вопросов уже через года два, как выскочила замуж?
В таком потрясающем, безбашенном свинге месяцы сложились почти в три года, а потом явился день, за которым, собственно говоря, и наступила последняя ночь. Как это бывает, описано большинством писателей, пишущих о любви. Как это бывает, знает большинство мужчин, живущих на этом свете.
Этим днём, конечно же, в постели, конечно же после первых двадцати минут, когда они еле пришли в себя после безумного взрыва, она прошептала Витковскому, что беременна, что срок ещё маленький, и что первый аборт делать очень опасно, но если он скажет… Говоря это, она смотрела на Витковского своими синими глазами, как тогда на банкете, и в его груди родилась волна нежности, захлестнувшая и эту, ставшую родной, чужую комнату, и этот весёлый южный город, и весь оголтелый, мчащийся в никуда, мир.
Перед тем, как вернуться домой, Витковский пил.
Пил дагестанский коньяк с пианистом Толиком, с которым и дружил, и играл без малого двадцать лет, и от которого практически не скрывал ничего из своей жизни. Когда Толик услышал, что Витковский собирается начать новую жизнь, он, усмехнувшись, сказал: «Послушай меня, старик, тебе не вылабать
этот блюз».
Домой Витковский шёл пешком: надо было собраться духом и отрепетировать речь. Но речь не понадобилась. Он даже не успел открыть рот. Лицо жены, открывшей дверь, поразило его выражением страдания, которое она даже не пыталась скрыть. Причём, он сразу понял, что страдание это не имеет ничего общего с его персоной.
Мишка? Тихо спросил Витковский. На кухне Люда сообщила, что серьёзно заболел их четырнадцатилетний сын. Она узнала об этом сегодня днём. Доктор Рискин, к которому ходили на обследование, позвонил утром сам и просил зайти.
Утро Витковский начал с визита к доктору. С Рискиным они учились в одном классе. Рискин сказал, что надежда есть: пятьдесят на пятьдесят, и назначил операцию через две недели.
Радости Витковский позвонил к вечеру, один раз.
Так же было и на следующий день. Увидеть её и любить хотелось безумно, но позволить себе это сделать он не мог, каждую минуту отдавая, с ума сходившей, Люде, которую, по-своему, любил тоже и, по-пацански беспечному, Мишке, своему позднему и такому любимому сыну. Через пять дней он набрался смелости и, позвонив, приехал к её месту работы. Он рассказывал ей о своих проблемах. Она внимательно слушала и сказала, что всё понимает, но провести с ним сегодняшнюю ночь ей необходимо. Естественно, они провели эту ночь вместе. Люде Витковский рассказал… Да мало ли что он рассказывал Люде! Последующие дни оказались самыми тяжёлыми в его жизни, но прошли и они. Рискин операцию делал лично. Операция прошла успешно. На следующий день Витковский позвонил Раде. Она не отвечала. Он поехал к ней на работу, где узнал, что она вчера уволилась, причём с работы её увёз молодой симпатичный мужчина. Дверь её квартирки была закрыта и утром, и вечером, а, может быть, подруга просто не открывала. Адреса и, тем более, телефона её родителей он не знал. Жизнь потихоньку вошла в привычные берега.
Прошло приблизительно лет пять. За эти годы в существовании Витковского произошли печальные перемены. Дело даже было не том, что их с Толиком джаз фактически оказался за бортом не корабля, а скорее лоханки с тупыми шлягерами, лишёнными и музыки и смысла. Разве, что так, иногда. Но на разовые приглашения жить было совершенно нереально. Главное оказалось в том, что у Витковского исчез драйв и импровизации, которые всегда были разнообразны и эмоциональны, превратились всего лишь в честно отыгранные ноты. Коллеги сначала вопросительно смотрели, а потом перестали. Через год, смутившись, Толик сказал, что они с барабанщиком Сенькой уходят в другой состав. Витковский остался один. Семью надо было кормить. Он начал таксовать, что экономически было приемлемо, но морально невыносимо. Впрочем, позже, в среде таких же, как и он, случайных таксистов он встретил и бывших врачей, и философов, и, не попавших в струю, экономистов. У Люды, напротив, всё складывалось, как нельзя лучше. Её повысили на работе, предложив должность завуча в школе, где она преподавала почти двадцать лет математику. Появились частные ученики. Раз, случайно, он, направляясь по вызову, увидел жену, садящуюся в свежую белоснежную «Камри». Она смеялась. За рулём Витковский разглядел солидного мужчину в очках. Потом он видел их вместе, выходящими из дорогого отеля. Вскоре Люда от Витковского ушла. Он не винил её. Свою, доставшуюся от родителей, трёшку пришлось продать. Себе Витковский купил комнату в коммуналке. Как-то внезапно начала периодически кружиться голова. Он пошёл к Рискину. Рискин провёл исследования и сказал, что это начало гипертонии, ишемии и Б-г весть чего ещё, что надо съездить в санаторий. В таксопарке пришлось взять месяц отпуска и лечь в стационар. Чтобы выкрутиться материально, Витковский поменял свой золотистый «Сельмер» на ученический «Вельтклянг» и взял доплату, которая мгновенно испарилась: болеть стало накладно.
В одну из ночей его вызвали в аэропорт, хотя ночами ездить он не любил, в связи с ухудшимся зрением. Сверив номер на кузове, в салон села пара. Женщина продолжала щебетать о своих делах, не обращая внимания на водителя. Её голос разрезал Витковскому сердце. Слава Б-гу, у него случился инфаркт: инсульт, как говорят знатоки, намного опаснее. Когда он после операции открыл глаза, Радость сидела рядом и смотрела так же, как тогда на банкете. Вскоре в палату вошёл мужчина, который разговаривал с ней в такси. Его звали Дима: он приходился Радости двоюродным братом, и он же, как выяснилось, увёз её с работы в тот памятный Витковскому день. Со своей дочуркой Витковский познакомился на следующий день, и счастью его не было предела.
Выйдя из больницы, Витковский, прогуливаясь по набережной, встретил Толика. Какие обиды? Дело ведь в джазе. Прошлись по коньячку, поговорили.
– Голливуд какой-то, – сказал Толик и продолжил: «Кода получилась, что надо».
Толик, увы, ошибся. Что ж, ошибаются и джазмены.
Кода наступила, видимо, ранним утром (так предположили врачи). Что снилось Витковскому, когда он ушёл из жизни, никто не узнает, но Толик предположил, что во сне он играл «Мисти», причём на «Сельмере» 5-й модели.
2010. Игорь Хентов
