Олег Ефремов
«Я пришел работать во МХАТ почти одновременно с Ефремовым и, занимая должность завтруппы, знал все подковерные интриги театра, — вспоминает друг актера Евгений Новиков.
— Без интриг театр не существовал никогда. И вначале их было гораздо больше, чем при Олеге! Надо сказать сразу, что никакой истории со «спасением МХАТа» с помощью Ефремова, в сущности, не было. Олег пришел к власти в первую очередь в результате раскола между «мхатовскими стариками».
До этого главного режиссера долго не могли найти, театр управлялся коллегиально, но все понимали, что ситуация временная. Все шло к тому, что назначат Бориса Ливанова. А этого не все хотели. Поэтому за спиной Ливанова и состоялся заговор с приглашением на место главного режиссера Ефремова. Ливанов боролся отчаянно, даже написал письмо Брежневу! Но реакции не было — возможно, что генсеку это письмо даже не показали. Ливанов ушел из театра и вскоре умер…
Второе, что нужно подчеркнуть: в первый же год Олега запросто могли выжить из театра всего несколько человек, если бы этого захотели. Три великие мхатовские актрисы: Алла Тарасова, Софья Пилявская и Ангелина Степанова — фактически диктовали мнение труппе из 150 человек. Конечно, среди простых актеров были и недовольные. У Олега появилось прозвище «водопроводчик», а то и «кувшинное рыло», намекали на неинтеллигентную внешность. Но «старухам» нашим мальчик очень понравился! Алла Тарасова могла на репетиции ласково погладить его по голове и спросить: «Олег Николаевич, милый, а вы сегодня хоть завтракали?» Олег потом неделю рассказывал этот случай. И добавлял: «Вы представляете, как ко мне здесь относятся?» А суровая Софья Пилявская писала ему записочки за подписью «Ваша ученица Софья Пилявская» или «старуха Пилявская».
Ангелина Степанова, вдова писателя Фадеева
Но больше всего его защищало покровительство парторга — Ангелины Степановой, вдовы знаменитого писателя Фадеева, который застрелился через несколько лет после смерти Сталина. Степанова в театре решала если не все, то многое. Она имела огромный опыт выживания. Эта женщина больше полувека проработала во МХАТе и еще помнила Сталина. Ей одной из немногих удалось вырваться из лап Берии. Понимая, что означает высиживание Берии на репетициях, она стала таскать на них пьяного Фадеева и сажала его в ложе напротив Берии. В итоге Берия отступился. Все-таки статус руководителя Союза писателей Фадеева был невероятно высок! Сталин прощал ему даже запои.
Один раз Степанова с гордостью рассказала историю, как приняла звонок Сталина, когда муж был даже не в состоянии взять трубку. Потом Иосиф Виссарионович спросил Фадеева: «Где вы были? Я вас две недели искал!» — «В запое, Иосиф Виссарионович!» — «А сколько это длится?» — «Дней десять-двенадцать…» — «Хорошо! Как коммуниста я вас прошу проводить это мероприятие дня в три-четыре…» Кстати, у Ефремова срок был не меньше, чем у Фадеева. И даже как коммунист он не мог «проводить мероприятие» короче. Когда в первую же осень обнаружилась эта беда, Степанова провела аналогии со своим мужем и предложила именовать запои Олега «болезнями». Долгие годы нелегкого руководства Олега Николаевича она помогала ему и прикрывала «где надо». Не случайно, когда за неделю до ухода Ефремова 94-летняя Ангелина Иосифовна умерла, он, хоть и чувствовал себя очень плохо, пришел на ее похороны. «Пусть я там умру, но проводить ее — обязан!» — говорил Олег Николаевич.
Ефремов не знал, что делать с влюбленной в него Фурцевой
Конечно, труппа и худсовет ждали от нового главного режиссера спектаклей, которые привлекут в театр зрителя. Но первая же попытка Олега изменить привычный мхатовский репертуар закончилась громким провалом.
В конце 1971 года Ефремов поставил пьесу своего друга — драматурга Михаила Рощина «Валентин и Валентина», о первой любви подростков. Эту пьесу он выбрал из принципа, потому что узнал, что ее ставят в «Современнике». Но в «Современник» ходили студенты, творческая интеллигенция, а во МХАТ — военные, чиновники, партийные работники и их жены. А тут на сцене говорят уличным языком! Вертинская и Киндинов краснели и просто умирали от гробового молчания зала, с Настей в перерыве случилась истерика: «Почему они молчат?!»
Уже стало известно, что присутствующий в правительственной ложе Косыгин вызвал к себе министра культуры Фурцеву и отчитал ее, как девчонку: «Вы мне говорили, что этот Ефремов спасет театр, что его назначение необходимо! И что я вижу на сцене МХАТа? Что это за подростки? Как они себя ведут?» После спектакля Фурцева протопала на каблуках к выходу с красным лицом. Но Олегу не сказала ни слова! Я понимал почему…
Дружба Фурцевой и Ефремова завязалась еще в «Современнике». Вот и к нам Екатерина Алексеевна зачастила, когда главным режиссером стал Олег. Приезжала не всегда по делу. Они уединялись в ефремовском кабинете и пили коньячок. А какие взгляды порой бросали друг на друга! Вероятно, Екатерина Алексеевна ждала, что наедине Олег наконец что-нибудь себе позволит. В личной жизни она была женщина несчастная, муж на нее не обращал внимания. Как тут не увлечься! И вот однажды Олег мне говорит: «Я не знаю, что делать… Екатерина Алексеевна спрашивает, нравится ли она мне как женщина». Я сказал Олегу: «Не вздумай! Она не женщина. Она — министр!» Ефремов понимал, что если роман между ними завяжется, это быстро станет известно и кончится неизвестно чем.
Но точно все будут говорить, что он использовал высокопоставленную даму. Такие слухи были бы для Олега невыносимы. Он никогда не использовал постель в карьерных целях. Хотя и говорил: «Власть — слаще бабы». Но скорее не как утверждение, а как упрек одержимым властолюбием. Словом, мы с Олегом решили, что мудрее будет сказать Фурцевой при случае: «Екатерина Алексеевна, я вас очень уважаю!» Что в переводе означает: «Я вас не люблю». Вероятно, он так и ответил ей, потому что она вдруг перестала приезжать в театр. А осенью 1974 года случилась трагедия — Фурцева покончила с собой…
К этому времени Ефремов настолько прочно укрепился в театре, что ему присудили Государственную премию. Медаль Олегу на шею вешал сам Леонид Ильич. После чего Ефремов должен был сказать: «Спасибо партии за оказанное доверие!» Но вместо этого он вальяжно пригласил Брежнева в театр. «Как-н-буть за-йду», — пробормотал вождь. А Ефремов сказал с радостной улыбкой: «Леонид Ильич, ловлю вас на слове!» Да еще и пальчиком шутливо погрозил. Все онемели, а Брежнев даже крякнул от неожиданности. Скандал обсуждали долго. Но Олег так гордился поступком, что фотографию, сделанную в этот момент, даже поставил у себя в кабинете. И еще с одним генсеком, Горбачевым, у Ефремова тоже произошла история. Это случилось на дне рождения Олега Николаевича. Дойдя до кондиции, он вдруг стал раздавать окружению характеристики: «Да ты — говно!», «И ты говно!». Потом посмотрел на Горбачева и говорит: «И ты, Мишка, тоже!» Михаил Сергеевич и ухом не повел. Сделал вид, что ничего не произошло.
Как режиссеры шесть дней искали Ефремова
Работать во МХАТе было верхом достижения любого советского артиста. Во-первых, там были очень хорошие ставки. В то время как средняя зарплата в СССР составляла 120 рублей, во МХАТе большинство актеров получали 300, а народные — все 400. У Ефремова ставка была 450. Как минимум два раза в год театр выезжал в соцстраны на гастроли. А летом — в гостеприимные республики. Естественно, артистов селили в лучшей гостинице, а народных и Ефремова, как правило, в личной загородной резиденции главы республики. И на все лето мы попадали в коммунизм, который для всей страны еще не наступил. Приходишь утром на завтрак — а там шведский стол, при виде которого многие теряли контроль над собой и завтракали два-три раза. Придешь в буфет, а там цены — одна копейка, пять копеек. А продукты — самые лучшие! Все это располагало к простым житейским радостям, что иной раз заметно вредило искусству.
Один раз Ефремова пригласили в поездку по Волге, где был специально организован мастер-класс. Собрали делегацию из режиссеров соцстран, которые приехали, чтобы неделю учиться у наследника Станиславского. Ефремов приехал, прошел в каюту… И больше его не видели шесть дней. На седьмой день Ефремов помылся, побрился и в белоснежной рубашке и костюме вышел к делегатам, которые уже взяли организаторов за глотку, требуя вернуть деньги. И за три часа, как мог, провел им мастер-класс, так что все разговоры о неустойке были пресечены…
Как-то раз перед гастролями в Киргизии Олег Николаевич собрал труппу и строго предупредил: «Кто будет выпивать без меры — уволю! Не позорьте звание артистов МХАТа». Но первым человеком, который нарушил строгий запрет, стал сам Олег Ефремов. А уж глядя на него, многие расслабились. Партком театра обязан был реагировать. И поскольку отношения со Степановой у нас были натянутые, козлом отпущения она выбрала меня. Олег Николаевич по понятной причине не мог прийти на это собрание — был не в форме. Но он позвонил мне и сказал: «Женя… Тебя сегодня будут полоскать. Не обращай внимания. Ничего не будет, держись!» Вот за это я ему благодарен. Он замолвил за меня словечко, и все-таки меня не уволили.
Конечно, на гастролях были и скучные повинности. Например, посещение местного передового предприятия. Зато как радовались актеры посещению складов на этих предприятиях! Уже привыкли, что на банкете артистам раздавались хорошие подарки. Правда, с этим порой выходили конфузы… Во время банкета в каком-то городе, славящемся производством хрусталя, актерам раздали свертки. Причем строго по рангу! Народным — большие хрустальные рога для питья. Заслуженным — хрустальные наборы. Обычным актерам ничего не дали. Самый большой рог предназначался Ефремову, но его на том банкете не было. И тогда рог отдали Вячеславу Невинному. Вячеслав Михайлович был очень смущен. Посидев как дурак с этой огромной штуковиной, он вдруг встал, наполнил ее доверху водкой и торжественно выпил под аплодисменты собравшихся. После чего подарок оставил на столе.
Невинный был совестью театра. Он никогда не имел в постановках Ефремова главных ролей, но какие-то роли — всегда! Олег Николаевич ценил его за безотказность. Не всякий, например, согласится играть шута и прыгать с колокольчиками. А Невинный соглашался на эту маленькую роль без спора и играл так, что весь зал хохотал. При этом, чудовищно болея, он не позволял себе подводить театр. Говорил: «Когда я репетирую, я здоров, независимо от самочувствия». Вот такие актеры были Ефремову нужны.
Мы были уверены, что Ефремов с Настей Вертинской поженятся
Когда осенью мхатовцы возвращались в Москву, они всегда беспокоились: как распределят роли в новых постановках? Узнать можно было только одним способом: подойти к доске объявлений и прочесть список, вывешивать который доводилось мне. Список давал Ефремов в готовом виде, с актерами он никогда не советовался. Помню, как назначали Александра Калягина на роль Ленина. Олег Николаевич долго шептался с автором пьесы Шатровым, советовался с завлитом, со мной… Калягину — ни слова! Только когда решение приняли, он заслал меня к нему.
Реакция была ожидаемой: «Вы с ума сошли! Зачем это нужно?» Но Олег вызвал Сашу в свой кабинет и уговорил. И хотя Калягин с ролью Ленина справился замечательно, с тех пор он отказывался приходить на личные встречи к главному режиссеру: «Олег Николаевич любого окрутит, адское обаяние! Я с ним буду вести переговоры официально». Он стал через секретариат передавать письма Ефремову, в которых критиковал работу театра. В глаза Ефремову даже ему было трудно что-то сказать.
Единственным человеком, который мог стукнуть кулаком по ефремовскому столу, была Доронина. Ей было запросто прийти и заявить: «Дайте мне роли, достойные меня! Я требую!» Думаю, что если бы другие наши актрисы такое себе позволили, вылетели бы в два счета. Но к Тане было особое отношение. Может, он чувствовал в ней опасного врага, который дойдет до папы римского, если что-то не так. А может, все дело в слабости, которую Ефремов испытывал к красивым женщинам…
Если Ефремов кем-то из актрис увлекался — она немедленно начинала получать главные роли. Был период яркого расцвета Вертинской. Их свадьба с Ефремовым считалась делом решенным. На правах «без пяти минут жены худрука» Настя пользовалась театральным транспортом и на репетициях вела себя смело. А Олег, в свойственной ему с женщинами манере, вроде и хотел жениться, да почему-то все тянул…
У Насти был очень серьезный недостаток в его понимании: она не давала ему спокойно выпить. Другие женщины обычно либо тихо исчезали, когда у него начинался запой, как Мирошниченко, либо, как Дорошина, таскали его на себе. Настя же приходила к нему домой и выливала водку в раковину! Ну не терпела она пьянства! А в результате Олега снова начали видеть у Дорошиной… Потом взгляд главного режиссера переместился на Иру Мирошниченко, которая радовала его не только своей красотой, но и умением приготовить вкусный обед. Для бесприютного Олега Николаевича, у которого уже много лет не было жены, это было ново и приятно. Но и за этим свадьбы не последовало…
Многие женщины в театре просто боготворили Ефремова и мечтали о его внимании. Такой была Ия Саввина, которая в одну секунду ушла из Театра Моссовета, лишь только Ефремов позвал ее во МХАТ. Очень талантливая, в жизни Ия выглядела совсем не так, как в фильме «Дама с собачкой». Она ходила в брюках, не красилась, закалывала волосы в пучок. И, к сожалению, часто в неформальной обстановке употребляла мат. А Олег этого не любил. Он сам редко матерился. А уж тем более слышать такие слова от дамы… Тут он был консерватор. Словом, Саввина ему не особенно нравилась и потому не могла рассчитывать на самые лучшие роли… Что совершенно не мешало Ие по-прежнему боготворить Олега.
Да что там говорить о женщинах, когда и мужчины Ефремова боготворили! Недаром Калягин говорил об «адском обаянии»! Вот и Женя Евстигнеев просто не мог не пойти за Олегом из «Современника» во МХАТ, несмотря на то что сначала громче всех протестовал против предложения всему составу «Современника» влиться в труппу Художественного театра. В результате Женя стал душой нашей труппы. Человек по сути неуправляемый, непредсказуемый… Который никогда не учил дословно текст, сколько бы Ефремов ни требовал. И славился своими оговорками на сцене, наподобие «жоп лобтый» вместо «лоб желтый». Но он играл настолько гениально, что Олег прощал ему что угодно.
А вот со Смоктуновским отношения у Ефремова складывались нелегко. Олег всю жизнь с ним как бы конкурировал, как бы спорил. Периодически Иннокентий доводил его просто до бешенства. Раз Смоктуновский на спектакле «Возможная встреча», где они играли вдвоем с Олегом, позволил себе недопустимую, с точки зрения Ефремова, импровизацию. В финале, как всегда, на столе оставалась еда и початая бутылка шампанского, потому что герои пьесы все время пили и ели. И Смоктуновский на финальных аплодисментах вдруг стал наливать шампанское в бокалы и разносить зрителям, чем вызвал просто овацию в зале. Ефремов компанию не поддержал. Он ушел в гримерку и долго орал: «Я ему не позволю! В стенах МХАТа поить зрителей!» Но стоило появиться улыбающемуся, блаженному Кеше, и все крики утихли. Кричать на Смоктуновского было все равно что… ударить ребенка.
Но больше всего Кеша бесил его тем, что называл себя запросто, в разговоре, «гениальным актером». Или говорил, что его князь Мышкин, сыгранный в БДТ, «богочеловек». И все это с невинной улыбкой, глаза добрые, распахнутые… Ефремов начинал орать: «Так, все, хватит! Работать!» Смоктуновский действительно считал себя гениальным. Но не претендовал на блага, не требовал ни квартир, ни номеров люкс. Мог лишь подойти к Ефремову по поводу своего сына. Он много раз просил, чтобы Филиппу, как студенту театрального училища, позволили работать в театре. Иннокентий Михайлович страшно переживал за сына, совал его и туда, и сюда. Долго не признавал, что у Филиппа нет особенных актерских способностей… Но признать пришлось, когда, несмотря на усилия отца, Филипп сам бросил театральное училище.
Одной из самых удивительных Кешиных черт было… беззаветное, доходящее до наивности почтение к советской власти. Как-то мы вместе смотрели спектакль «Так победим!», про Ленина. И в один момент Иннокентий Михайлович вдруг заплакал. Я говорю: «Ты что? Ленина, что ли, жалко?» А он возмущенно говорит: «А что ты удивляешься? Я — советский человек!»
Советским человеком был и Ефремов. Хотя к власти пиетета не испытывал. Конечно, он старался придерживаться неких рамок, пока это было обязательно. Но в первый же год после распада СССР пошел в отрыв. В конце первого акта «Возможной встречи» Олегу очень нравилось место, где его герой, композитор Гендель, говорит, что «ненавидит всякую государственную власть». Что вместо того, чтоб ползать перед властью, он «показывает ей голую задницу». Всем было понятно, что Ефремов говорит эти слова от себя. Но этого Олегу Николаевичу показалось мало, и худрук МХАТа на седьмом десятке стал вставать к залу задом в очень выразительной позе. Слава богу, штаны не снимал. Но стоял долго, пока занавес не закроют! Многие были в шоке, все-таки зритель-то был еще советской закалки, к такому поведению артистов на сцене пока еще не привык. Но Ефремов блаженствовал. В этом был он весь…
Анжелика Пахомова
