В детстве у меня не было ни малейшего сомнения в том, что мои родители никогда не умрут. О бренности или вечности бытия я тогда не задумывался, да и слов таких, вероятно, не употреблял
Что касается бабушки, мамы — мамы, то ее здоровой не помню совсем. И все-таки я верил, что и она проживет долго-долго. Почему? Потому что я так хотел! Потому, что мои самые родные всегда должны быть рядом. Но бабушка умерла 7 февраля 1967 года. Через 17 лет, 8 февраля, умер папа.
ПАПИНЫ ПИСЬМА
Когда я уезжал из Москвы по делам или на отдых в другой город, папа писал мне каждый день. Иногда по два раза в день. Обычно письма начинались так:
«Здравствуй наш любимый дорогой родной сыночек!».
Иногда прилагательных было больше. А вот пример, когда одним прилагательным папа пренебрег: «Дорогой любимый наш сыночек!».
Своим замечательным очень разборчивым почерком папа рассказывал обо всем, что произошло дома, кто мне звонил, что просили передать. Конечно, мама тоже писала. Но ее докторский почерк не так-то просто было разобрать. В чем-то письма родителей были одинаковы: предупреждения, напоминания, пожелания. Папа, даже, если в конверт вкладывалось и мамино письмо, писал от имени двоих. Также поступала и мама. Вот заключительные строки одного из папиных писем в санаторий на Кавказких минеральных водах, в котором я залечивал спортивную травму:
«Пиши нам. Крепко целуем. Желаем успехов в лечении. Будь здоров. Позвони нам. До свидания. Любящий тебя крепко папа. Тебя целует мама (она напишет сегодня). Виточка и Инночка (сестры –З.Г.). Привет от дяди Абрама и тети Рахили».
Из-за постоянной занятости мамы на работе классные и школьные собрания в основном посещал папа. Он и повел меня 1 сентября 1954 года в первый класс школы № 646 на Измайловском бульваре, которая до того считалась женской. Папа предупредил, что может не успеть вернуться с работы и забрать после уроков. Так и случилось – обратную пятиминутную дорогу я одолевал самостоятельно. Моя первая учительница Нина Васильевна предложила папе войти в родительский комитет, и он, разумеется, согласился.
Всеобщее школьное «обмундирование» в СССР началось в конце 40-х годов. Но точно помню, что мне школьную форму купили в середине первого класса. Учащиеся младших классов обязаны были носить в торжественных случаях белые отложные воротнички. И в первый раз именно папа пришил на форму такой воротничок. Позже пришивала бабушка.
Замечательная писательница, поэт, переводчик и журналист Вера Инбер (урожденная Шпенцер) в рассказе «Смерть луны», вспоминая своего родителя, пишет:
«Мне трудно сейчас говорить о моем отце. В то время, когда он весь, как книга, был раскрыт передо мной, я не умела прочесть ее. Теперь же, когда мне думается, я умею, книга закрыта навеки».
Что касается меня, то могу говорить о моем отце бесконечно. И долго. Потому что мысленно он продолжает находиться рядом. Когда папы не стало мне было 37 лет. К этому солидному для взрослого человека возрасту, обзавестись своей семьей еще не успел. Но последней девушкой, которую я представил родителям, была Аня, уроженка белорусского города Мозырь, родного города моего папы. Чудесная девушка! Она стала моей женой, с которой живу без малого уже четыре десятка лет. Женился, конечно же, не только по причине того, что Аня (в Израиле по-еврейски ее зовут Хана) — землячка моего папы. Хотя такое совпадение, прямо скажу, грело душу и вдохновило на предложение руки и сердца.
1 of 18
В середине снимка – папа. Слева – младшая сестра Лена, справа – самый младший в семье брат – Лева. Примерно 1912 год
Братья папы – самый старший Наум сидит на стуле. Второй по старшинству из братьев – Абрам в форме учащегося Виленского среднего химико-технологического училища. Примерно1914 год
Мама и папа. Примерно 1950 год
Долго не мог найти этот снимок. На нем я в возрасте приблизительно трех лет. Но, к счастью, на фото попал дом за моей спиной. Именно в него меня принесли в июле 1947 года. Мы жили на первом этаже, фактически в полуподвале. Окно нашей семиметровой квартиры увидеть здесь нельзя – оно выходило на другую сторону. Дом был двухэтажный. Слева от меня (на снимке не видно) на второй этаж вела лестница. Адрес – Большой Спасоглинищевский переулок. От единственной тогда в Москве синагоги минут пять медленным шагом. 1949 или 1950 год
Письма от папы и мамы. 16 июля 1968 года
Письма от папы и мамы. 16 июля 1968 года
Письма от папы и мамы. 16 июля 1968 года
Письма от папы и мамы. 16 июля 1968 года
Открытка, которую папа послал мне в Нальчик в санаторий «Терек». Август 1982 года. В начале письма речь идет о первом внуке, Андрее, родившемся у моей младшей сестры в 1980 году
Письма от папы и мамы. 16 июля 1968 года
Это я – ученик первого класса «Г» московской школы № 646 на Измайловском бульваре. 1954 год. Первый белый воротничок пришивал папа
Первый класс «Г». Моя первая учительница Нина Васильевна. Меня найти трудно. Сижу в левом крайнем ряду у стены на третьей (на фото второй) парте. Слева от меня белобрысенький мальчик
Снято из квартиры № 81 дома 13 на улице Трофимова. Жил там с 1961 по 1974 год. Дом – тогдашний «Салон новобрачных». Восьмой этаж. Напротив – спортивная площадка школы №506, в которой я учился в 1961-1965 гг. Сама школа, которую я и закончил, находится слева. Она не видна. Справа, через прогалину, – средняя школа № 495, которая, если не ошибаюсь, вскоре стала музыкальной. Вдали между домами уже пятая Кожуховская улица. Виден продовольственный магазин на первом этаже дома. Не позднее 1973 года
Папа на отдыхе. Вероятно, Кисловодск. Конец 70-х – начало 80-х гг.
С фронтовыми друзьями на отдыхе. Примерно те же годы
Старшая сестра папы – моя тетя Маня. Киев. 3 октября 1962 год
Самая старшая сестра папы – моя тетя Циля. Предположительно 1920 год
Моя бабушка по маме Трейберман (урожденная Гольдшмидт, или Гольдшмид, или Гольдшмит) Марьям Гершковна. Последние годы. Предположительно 1965 год
СЛАВНЫЙ ГОРОД МОЗЫРЬ
Интересно, что по документам папа родился в Таганроге. Но он считал эту запись неправильной. И официальный год рождения, записанный в его паспорте – 1896, тоже полагал неверным. Папа предполагал, что он родился в Мозыре в 1901 году. Или в 1900 году. Дело в том, что два его старших брата, Наум и Абрам, подпадали по возрасту на мобилизационный призыв в деникинскую армию, когда они уже жили в Ростове-на-Дону. По- началу «забривали» и евреев, но военнослужащих иудейского вероисповедания убивали их же сослуживцы. Тогда Антон Иванович Деникин, антисемит «средней махровости», отдал приказ об отчислении евреев-офицеров в резерв, а рядовых иудеев отправил в бессрочный отпуск. При таком отношении белых к евреям, у поставленного под ружье представителя нашего народа, шансов выжить в деникинской армии не оставалось. Поэтому задним числом уже в пору невзгод даты и места рождения по возможности «перекроили».
В те совсем недостопочтимые времена ограничений в правах евреев, в так называемой «черте оседлости» еврейские мальчики получали начальное образование в хедерах (в переводе с идиша и иврита – «комната»). Светские дисциплины в этих учебных заведениях не изучались, но и уровень постижения основ иудаизма часто не был особенно высоким. Тем не менее папа и его братья обучение в хедере прошли. Не думаю, что обучение, начинавшееся едва ли не с трехлетнего возраста, длилось у папы и его братьев больше года или двух лет.
В Мозыре папа закончил городское реальное училище, в котором ранее завершил общее среднее образование Абрам, его старший брат и соответственно мой дядя. Директором училища был некий Щука. К тому времени глава семьи Янкель (Яаков) Беркович Гельман, мой дедушка, умер от заворота кишок. Его вдове, моей бабушке Шифре Мордуховне Гельман (урожденной Фридман), трудно было справляться с шестью детьми. Она не забывала и двух дочерях своей покойной старшей сестры, первой жены моего деда. Тогда ее дети, достигшие возраста взрослости, распределили свои обязанности таким образом: старшие дочери Циля и Маня взяли под опеку самых младших — Леву и Лену, а старшие, Наум и Абрам, – моего папу. Самый старший из братьев и сестер, Наум, вероятно, уже содержал семью, и ответственность за воспитание моего будущего отца (которого при рождении назвали Файклом, а позже именовали Ефимом и Ефимом Яковлевичем) полностью легла на плечи Абрама. Впрочем, он тоже вскоре (в возрасте 19 лет) женился.
И опять любопытный факт. Понятно, лично с дядей Наумом мое знакомство состояться не могло, потому что он умер в 1943 году (или годом раньше или позже), а я – представитель послевоенного поколения. Папа рассказывал, что его самый старший брат, хотя и не получил систематическое образование, был «мастером на все руки». Шурочка, дочь папы от первой жены, погибшей при эвакуации из Киева летом 1941 года, тоже знавшего своего самого старшего дядю, называла его «отличным ремесленником».
Когда я женился на Ане, уроженке Мозыря, ее бабушка, Эсфирь Моисеевна Милявская (1906-1993; урожденная Неменман), как-то поинтересовалась у меня, не слышал ли я о Науме Гельмане и его жене Тане (Тойбе), с которыми она познакомилась в городке Наровля (в трех десятках километров от Мозыря) еще до войны. Тетю Таню я видел один раз в жизни — в Киеве, когда мне было 15 лет. Она не очень ладила со своим зятем Давидом Ваверко (которого сестра Шурочка просто обожала) и проживала в доме престарелых. Помню ее на костылях. Папа говорил, что жена его брата во время семейных ссор отличалась излишней суровостью. Вот так через десятилетия можно получить «весточку» о своих родственниках.
В реальном училище папа учился неплохо. Особенно ему давались математика, физика, черчение. И еще, пожалуй, география. Гуманитарные науки не очень его интересовали. Дядя Абрам, справлявшийся об учебе младшего брата, однажды услышал непосредственно от Щуки весьма краткую «педагогическую» характеристику, сравнившую двух братьев — его и папу: «Гельман, да не тот». Так директор отозвался о папе, который училище закончил не на отлично. Вспоминается, как через многие годы, папа, собирая на отдых чемодан, обязательно клал в него задачники по математике и физике. Когда в первый раз я увидел пяток таких книг в его курортном саквояже, то немало удивился. Потому что в моем представлении, если что-то и читать курортнику, то предпочтение следует отдавать художественной литературе. По крайней мере, именно таковы были мои и мамины преференции.
У дяди Абрама интересы были разностороннее. Он очень любил литературу, сам писал стихи. Дядя рассказывал мне, что в редакции какого-то литературного журнала, в который он пришел со своими стихами незадолго до Первой мировой войны, с ним беседовал сотрудник не просто однофамилец, но с совпадающими именем и отчеством. И этот Абрам Яковлевич Гельман сказал начинающему поэту Абраму Яковлевичу Гельману, что по стилю его стихи «близки Языкову». Сравнение творений по сути начинающего стихотворца с видным русским поэтом эпохи романтизма Николаем Михайловичем Языковым (1803-1846), который называл себя «поэтом радости и хмеля», наверняка потрафило дяде, но по-настоящему на поэтическую ниву он так и не ступил.
Дядя Абрам обладал неплохим голосом, любил петь. Мне довелось слушать в его исполнении несколько советских песен, когда ему было уже за восемьдесят. Для его тогдашнего возраста исполнение можно признать неплохим.
Еще в юности дядя Абрам занимался модной в начале прошлого века «Сокольской гимнастикой», разработанной чешским общественным и спортивным деятелем Мирославом Тыршем (1832-1884). Физическая подготовка дяде очень пригодилась, когда он, выдержав огромный конкурс, стал учащимся Виленского химико-технологического училища. Там, на «конкурсе борцов» училища, ему удалось разделить первое- второе места со студентом-поляком.
«ХИЖИНУ ДЯДИ ТОМА» ПАПА ТАК И НЕ ОСИЛИЛ
Мой отец, потерявший родителя в возрасте примерно 12 лет, долго не мог смириться со своим сиротством. Он очень рано начал курить, еще при жизни своего отца. По словам папы, он попробовал самокрутку, сварганенную дружком, в возрасте шести лет. Курнул и потерял сознание. Вероятно, поэтому и запомнил фамилию «самокрутчика» — наставника — Вольфовский. Позже вместе с родителями Вольфовский переехал в Египет.
Помнится, как при мне оба брата, смеясь, вспоминали невыполнение папой задания дяди Абрама читать переведенную на русский язык популярную тогда книгу Гарриет Бичер–Стоу «Хижина дяди Тома» о злоключениях чернокожего невольника Тома во времена, когда в Соединенных Штатах было распространено рабовладение. Вместо чтения книги папа убежал через окно (в то время все они жили на первом этаже) играть с ребятами в «чижик», старинную игру, при которой используется заостренная с двух концов палочка и бита.
Невероятное совпадение случилось, когда я приехал в Мозырь знакомиться с родителями тогда находившейся в статусе моей невесты Ани. Я вышел из самого большого в городе магазина, когда напротив экскаватор разрушал старый дом, в котором жил мой дед Янкель с семьей. Папа рассказывал об этом доме, выше которого, на горке, находилось православное кладбище.
Жена дяди Абрама, тетя Рахиль (Рахиль Марковна Лапук), тоже мозырянка, помнила это кладбище на горке. Как-то при мне она вспомнила о весьма впечатляющем розыгрыше, в котором ребенком приняли участие папа и его друзья. Полагаю, что на дворе стоял тот же знаменательный год, предшествовавший Первой мировой войне. Дело было летом. Игра в «чижик», вероятно, детишкам поднадоела. На мячи денег не было. И вот, что сорванцы надумали. Перелезли через невысокий забор на кладбище, натянули на себя принесенные с собой белые простыни, а затем с гиками-криками перелезли обратно и айда пугать местных девчонок. И крепко напугали! Потому и запомнилось…
Гражданскую войну папа пережил едва выйдя из подросткового возраста. Участия фактически не принимал. Тем не менее когда банды бело-красного перевертыша атамана Станислава Булак-Булаховича (1983-1940) во второй раз пытались взять Мозырь, папа, вместе с подоспевшими местными парнями и каким-то образом оказавшегося там китайца, участвовал в охране подъездной дороги.
В ту лихую годину папа переболел тремя видами тифа: сыпным, брюшным и возвратным. Его мама, моя бабушка, умерла именно от тифа в 1918 году. Причем, уже, пережив кризис, и идя на поправку. После смерти матери все члены семьи Гельман разъехались. Большинство оказалось в Ростове-на Дону. Там дядя Абрам, приняв фамилию Козловский, поначалу занимался репетиторством. Он рекламировал себя в качестве преподавателя в местной газете «Молот». Дядя рассказывал мне, что к нему часто обращались не успевшие завершить полный курс гимназисты, желавшие поступить в юнкерское училище. Его репетиторская «фишка» заключалась в том, что он готовил с «гарантией»: если его ученик не сдавал экзамены с первого раза и не становился юнкером, дядя готовил претендента в юнкера ко второй и даже к третьей попытке бесплатно. Именно репетиторство после возвращения «красных» едва не стоило дяде жизни. Но об этом чуть позже.
Папа, который тогда еще не успел получить высшее образование, работал чертежником и жил в семье брата Абрама. Там же жил Борис — родной брат жены дяди, тети Рахили. Папа и Борис, почти ровесники, быстро сдружились.
В юности папа сильно простудился и долго страдал ревматизмом. Пытался лечиться на море. Однажды в Скадовске, в черноморском городке в Херсонской области, познакомился с Елизаветой Львовной Лапидус, на которой женился. 2 декабря 1926 года в Ростове-на–Дону у них родилась дочь, которую назвали Шурочкой. Это имя – русский вариант имени папиной мамы, моей бабушки, – Шифры. Впечатляет, что Шурами назвали своих дочерей и братья папы, мои дяди – Наум, Абрам и Лева.
Только в Израиле от Шурочки, которая с семьей раньше меня совершила алию (возвращение на историческую родину), я узнал, что в Ростове-на–Дону дядя Абрам и папа пытались заняться производством и продажей кожевенной продукции. Но нэпманами им стать не довелось. Неожиданно, дяде Абраму припомнили его «репетиторство», когда он готовил недоучившихся гимназистов. Его куда-то вызывали, задавали вопросы. Объясняться дядя Абрам ходил вместе с женой. У тети Рахили оказалась знакомая, занимавшая среднеответственный пост. Именно от этой дамы братья получили совет, которым решили немедленно воспользоваться. Они навсегда отбыли из Ростова. Дядя Абрам с семьей переехал в Москву, а папа и дядя Лева тоже с семьями — в Киев, где уже худо-бедно начали обустраиваться три их сестры, мои тети, – тетя Циля, тетя Маня и тетя Лена.
ВОТ ТАКИЕ БЫЛИ КВАРТИРЫ
Хотя что значит «обустраваться»? Тете Мане, получившей два высших образования – фармацевта и врача, каким-то чудом удалось выбить себе жилье, представлявшее собой десятиметровую комнату в коммунальной квартире на улице Саксаганского. В ней, исключая годы войны, она прожила всю жизнь. Во время немецкой оккупации комнату заняли, и тете Мане, подполковнику медицинской службы, пришлось приложить немало усилий, чтобы через суд ее вернуть.
Эту квартиру я прекрасно помню. Ее впечатляющей особенностью было не только отсутствие ванны (по тогдашним временам не редкость), но и одинокий унитаз (не в туалетной комнате или в каком-то отдельном помещении), укрепленный уже после войны на кухне, почти впритык с плитой. В московской квартире в Яковлевском переулке у дяди Абрама, в которой он жил с начала 30-х гг. до 1959 года, в кухне унитаз чуть возвышался над полом и все-таки был отделен дверью и фанерными стенками.
В обоих случаях (в Киеве, в тетиной квартире и в Москве – в дядиной) справление нужды (особенно не малой) без договоренностей в первом случае с соседями, во втором — с домочадцами, оставалась проблемой десятилетиями.
Тетя Лена, младшая сестра папы, которая работала машинисткой в воинской части, вместе с мужем, Левиным Ароном Хацкелевичем, и старшей сестрой, моей тетей Цилей, фармацевтом по профессии, получила служебную квартиру на Бульваре Репина. И у этой квартиры тоже была особенность. В доме было два или три подъезда, но вход в тетину квартиру начинался с улицы. Вероятно, в досоветские времена там была дворницкая.
Но самое необычное жилье в итоге досталось семье дяди Левы, его жене тете Лизе и дочерям Шуре, Ноне и Нине. Если мне не изменяет память, они жили на последнем этаже, на который вела крутая лестница без перил. Надо было обладать немалой ловкостью, чтобы в здравии добраться до жилища.
Первая папина семья, состоявшая из трех человек, сняла комнату на четвертом этаже, тоже без ванны и туалета. Папа как-то во время нашего совместного пребывания в гостях у Шурочки, жившей в Киеве, показывал мне этот дом в центре города. По его рассказам, чтобы ночью не бегать в дворовой туалет, по договоренности между соседями, ведро для понятных целей выставлялось в коридоре.
В возрасте близком к тридцати папа поступил на вечернее отделение Киевского строительного института. Как я уже отмечал выше, папа любил точные науки. Он с гордостью рассказывал мне, что на занятиях по математике, которые в вузе вел преподаватель Добрынин, он всегда ему ассистировал. В довоенном Киеве папа трудился в разных местах. Мне запомнился только завод «Ленинская кузня».
Когда началась война, папа позаботился об эвакуации семьи. И это при том, что его тесть, Лев Лапидус, утверждал, что «немцы не хуже большевиков». Папа сказал ему: «Хотите проверить – оставайтесь». Но тесть не остался – уехал вместе с дочерью и внучкой. Уверен, что эвакуация из Киева была бы для папы и его родных непреодолимой проблемой, если бы не его младшая сестра Лена, работавшая машинисткой в одной из воинских частей.
С начала июля 1941 года папа, воентехник второго ранга в действующей армии. Он оказался на острове Хортица, крупнейшем острове на Днепре, в районе города Запорожья, в августе того же первого года войны во время немецкого танкового прорыва и последовавшего в сентябре изгнания захватчиков. К сожалению, вскоре немцам вновь удалось овладеть островом.
На Хортице приходилось ночевать прямо на земле и папа подхватил туляримию – острое инфекционное заболевание, которое переносят полевки и другие мелкие животные. Тогда папа в первый раз попал в госпиталь. Вскоре он вернулся на фронт. С июля 1942 года служил в батальоне аэродромного обслуживания в Миллерово, городе в Ростовской области.
Участвуя в боях с прорвавшимися в середине июля немецкими танками, получил тяжелую контузию. Чудом за считанные часы до окружения, известного как «миллеровский котел» (в окружение попало более сорока тысяч солдат и офицеров Красной армии), папу переправили за линию фронта.
Слух восстанавливался полгода. Папа рассказывал, что ему запомнилась книга, которую он тогда читал: «Что делать?» Николая Чернышевского. По папиным словам, ему достался экземпляр, изданный в Москве в 1933 году, с написанными карандашом репликами, которые трудно было разобрать. Вероятно, кто-то из читателей не мог не прокомментировать описания снов главной героини романа Веры Павловны, но раскрывать свое «инкогнито» поостерегся.
Потом опять был фронт и новое ранение. В ходе рукопашной схватки с венгерской отступающей разведкой папа получил ранение в лицо. До конца жизни он пользовался вставными зубными протезами и в значительной степени потерял чувствительность нижней части лица. Во время этого боя папа закрыл собой от удара своего сослуживца. Помню как этот солдат, родом с Украины, которого мы, дети, звали дядя Слава, навещал нас в Измайлово. Папа через дядю Абрама устроил его работать на метрострое.
После войны папа поехал в Барнаул, в который была эвакуирована его дочь Шурочка и родственники, не мобилизованные в армию. Как опытный инженер-строитель, получил должность Главного архитектора города. Там же, в Барнауле, познакомился с будущей моей мамой капитаном медслужбы Соей Захаровной Трейберман, которая тоже после демобилизации оказалась на Алтае в должности Главного санитарного врача края.
Шурочка вернулась в Киев раньше предполагаемого приезда папы. Несомненно, она ждала его возвращения в город, в котором, хотя и не родилась, но провела свое детство. Остановка в Москве в 1946 году на пути в Киев определила судьбу нашей семьи. Вначале жили у дяди Абрама, потом в комнатушке в центре Москвы, в минутах от единственной в те времена синагоги. В эту комнатушку летом 1947 года меня и принесли из роддома.
Страшное горе принесло в семью родных папы лето 1948 года. В пионерском лагере под Киевом утонул 14-тилетний Яник Левин, сын тети Лены и ее мужа Арона Хацкелевеча, которого на русский лад именовали Аркадием Харитоновичем. Это был тяжелый удар для всех родственников. В первую очередь, конечно, для родителей, а также для тети Цили и тети Мани, которые своих детей не имели и к Янику относились, как к сыну.
В 1951 году папе, который тяжело трудился старшим прорабом на стройке, предоставили 22-х метровую комнату на втором этаже трехэтажного дома на окраине столицы в Измайлово, на 6-Парковой улице, в доме 32, квартире 4. После семиметровой жилой площади в полуподвале эта светлая комната с двумя окнами нам казалась раем. Запомнились мамины слова, обращенные к папе: «Ну, Фимочка, теперь мы заживем!..». Когда в оставшиеся две комнаты заселились соседи, то оказалось, что у одной из соседок туберкулез.
Опасность нас ждала не только за порогом комнаты в форме туберкулезной палочки. Не знаю, по какой причине, папа находился в весьма напряженных отношениях с управляющим строительным или ремонтно-строительным трестом, который и выделил нашей семье комнату в Измайлово. Почему-то запомнилась фамилия этого управляющего — Куни. Нам грозило выселение. Что там происходило между ними, не знал и не спрашивал по малолетству. Но все обошлось – вроде как вовремя вышел правительственный указ, не позволявший выселять строителей. В Измайлово мы прожили до лета 1961 года.
Года за три до нашего переселения, на строительной площадке, где папа трудился прорабом, произошла трагедия. Погибла молодая девушка, работавшая на мини-кране «Пионер». Это подъемно-транспортное устройство предназначено для подъема грузов на высоту до шести метров и может быть установлено не только на земле. Кран молодой крановщицы был укреплен, если я ничего не путаю, на небольшой высоте на самом здании. Техника безопасности ей была разъяснена специалистом и папой. В этом отношении к папе претензий не было. Но потом что-то произошло с креплением мини-крана и он упал вместе с крановщицей.
Папе следствие обвинение не предъявляло. Но погибшая девушка готовилась к замужеству. Ее жених, военнослужащий, написал несколько жалоб, в том числе и на управляющего тем ремонтно-строительным трестом, в котором тогда работал папа. Запомнил фамилию управляющего – Лиханов. По словам папы, он был очень похож на его самого старшего брата Наума. Не только внешне, но и по голосу. И тем не менее этот человек с таким «родным лицом и голосом» выступил на суде против папы. На судебном заседании присутствовали мама и дядя Абрам. Разумеется, был и адвокат, которого нашла мама. Папу не оправдали. Приговорили к ежемесячной выплате определенного процента с зарплаты. Несомненно, учитывался его возраст и наличие трех малолетних детей. Но жених погибшей выступил с прямыми угрозами в суде. На выходе из здания попытался эти угрозы претворить в жизнь и был задержан. Правда, вскоре его отпустили.
